Польский читатель, читая четыре портретных главы о четырех интеллектуалах — об Альфе, Бете, Гамме и Дельте, угадывал за этими криптонимами хорошо известные ему фигуры. Напомню, что и за четырьмя персонажами крыловской басни «Квартет» стоят четыре конкретных государственных мужа времен царствования Александра I, сейчас мало кто это знает, басню же знают все. Прототипы крыловской басни интересны историку России начала XIX века или исследователю Крылова. Прототипы же четырех портретов Милоша представляют интерес и сейчас не только для польского, но и для русского читателя, поскольку все эти фигуры и ему тоже известны. Все это — польские писатели. Все они в России переведены. Альфа, Бета, Гамма, Дельта — это Анджеевский, Боровский, Путрамент, Галчиньский.
Милош писал свою книгу в 1951–1952 в Париже, писал для иностранцев на Западе, не знающих о том, как живет после 1945 года Восточная Европа. Для иноязычного читателя использованные Милошем вместо имен персонажей — греческие буквы, почти математические символы подчеркивали типичность подобных судеб и ситуаций для всей Восточной Европы. В предисловии же к выходившему одновременно в Париже польскому изданию книги Милош так пояснял польскому читателю, почему он пользуется криптонимами: «Четыре характеристики польских писателей, которые я даю, заставят, конечно, каждого отгадывать, „кто есть кто“. Я не называл фамилий, исходя из того, что иноязычного читателя действительные персонажи нисколько не интересуют, а на их примере он может проследить, как человек постепенно подчиняется обязательной в Польше философии. Секретов я не раскрываю: то, что я об этих фигурах говорю, хорошо известно литературным кругам Варшавы. Если некоторые мои фразы беспощадны, это во всяком случае не беспощадность сенсации. Выбрать именно моих коллег меня склонило, может быть, то, что они — фигуры „публичные“ и, в противоположность разным чиновникам, занимающимся скрытно своими достойными презрения делами, они принадлежат истории польской литературы».
Что истории польской литературы принадлежат Анджеевский, Боровский и Галчиньский, вряд ли кто-либо из польских и русских читателей сегодня усомнится. С выходом в Москве однотомника прозы Боровского в 1989-м и двухтомника прозы Анджеевского в 1990-м разговор о них у нас перестал быть голословным, русский томик стихов Галчиньского вышел еще в 1967-м, а с тех пор представление русского читателя о его поэзии расширялось новыми публикациями. Скорее уж кто-то усомнится сейчас, что истории польской литературы принадлежит Путрамент (тоже в свое время у нас переводившийся). Но и в этом случае Милош не ошибся. Особый статус Путрамента, полуписателя-полуполитика, заставляет и сейчас еще с интересом присматриваться к этой фигуре в контексте XX века, когда история польской литературы (да только ли польской!) была в значительной мере политической историей.
Свой «квартет» Милош составил удивительно удачно. Четыре судьбы являют почти все варианты судеб поляков в годы Второй мировой войны: Анджеевский провел годы войны в оккупированной Варшаве, Боровский — сначала в Варшаве, потом в Освенциме и год на Западе, Галчиньский — в немецком лагере для военнопленных и год на Западе, Путрамент — в Советском Союзе. Каждый из четырех прошел к 1945-му свой путь мировоззренческой эволюции. Очень точно подобраны контрастные, взаимодополняющие писательские индивидуальности. Разумеется, памятуя слова Монтескье, мы должны учитывать, что в годы порабощения разума эти четыре характера деформируются, предстают не такими, каковы они есть, а такими, какими их вынуждают быть.
Жизненный и творческий путь Тадеуша Боровского оборвался почти сразу же, едва Милош закончил свою главу о нем. Непосредственным эмоциональным откликом Милоша на самоубийство Боровского в 1951 были два стихотворения — «На смерть Тадеуша Боровского» и «Поэт», включенные Милошем в книгу стихов «Дневной свет», вышедшую в Париже одновременно с «Порабощенным разумом». Эти стихи — уже не памфлет, а плач. Самоубийство Боровского Милош сравнивает в своем стихотворении с самоубийством Маяковского. Впрочем, и в главе «Порабощенного разума» о Бете-Боровском Милош — вопреки жанру и поэтике памфлета — по существу подымает Боровского. Он первый знакомит западного читателя с прозой Боровского, которую переведут на Западе много позже. Высоко оценивает Милош и поэтическое творчество молодого Боровского. А ведь Милошу были тогда известны лишь немногие стихи Боровского; многие другие стихи (к счастью, сохранившиеся и разысканные) публиковались гораздо позже, в том числе совсем недавно, в 1999 вышел томик его не публиковавшихся стихов.
Галчиньский тоже не успел прочесть книгу Милоша. Он скончался в декабре 1953. В творчестве насмешника, «буффона», «шарлатана» Галчиньского Милош обнажает также и скрытую за его смехом «невидимую», трагическую сторону. Ведь Галчиньский в то же время — автор поэмы «Конец света». Но главное и наиболее органичное для Галчиньского — смеховое начало. Насмешник Галчиньский и трагический поэт Милош — антиподы. И своего антипода Галчиньского Милош описывает очень внимательно, точно, без всякой предвзятости.
Для предвзятости, для обиды у Милоша были основания. В 1951 году на «бегство» Милоша откликнулись в печати — обязаны были откликнуться — несколько польских писателей. Был среди них и Галчиньский, который превзошел всех: сочинил целую поэму — «Поэма для изменника», это длинная патриотическая поэма, большие патриотические пассажи которой перемежаются постоянным рефреном: «А ты дезертир, а ты изменник». Милош ни словом не упоминает об этой злосчастной поэме. (Впервые он выскажется о ней в дневнике 1987 года; который в 1990 выйдет отдельной книгой — «Год охотника».)
Но важнее другое: то, как адекватно и, я бы даже сказал, любовно описывает Милош творчество поэта совершенно иного склада, чем он сам. Для описания творчества Галчиньского на редкость уместна концепция карнавальности народной культуры, концепция Бахтина. В 1952 году этой концепции еще не было. Позже польские исследователи Галчиньского могли уже на Бахтина ссылаться и ссылались. А Милош, без помощи этой концепции, пишет, в сущности, то же, что писал бы, вооружась ею.
В главе «Альфа — или Моралист» Милош говорил о своем друге Ежи Анджеевском. С выходом «Порабощенного разума», со всеми его резкостями в адрес «Альфы», их дружба не оборвалась. «Наша дружба, — вспоминал Милош в своей поминальной статье 1983 года, сразу после смерти Анджеевского, — была довольно прочной, способной сохраняться несмотря на трения и споры. Я беспощадно описал Анджеевского в „Порабощенном разуме“, способствуя его пробуждению. Когда после 1956 года он приехал в Париж, он признал мою правоту, и все снова пришло в норму. Он бывал у меня дома в Монжероне, встречались мы и в Латинском квартале за вином…»
Анджеевский стряхнул с себя официальную идеологию мгновенно — уже в сатирическом, гротескном рассказе осени 1953 года «Великий плач бумажной головы». Личный опыт помог Анджеевскому написать две потрясающие книги о страшной одержимости верой, одержимости утопией. Это книги о религиозной жизни христиан Средневековья — «Мрак покрывает землю» (1957; об испанской инквизиции) и «Врата рая» (1960; о Крестовом походе детей), поэма в прозе, которую сам Анджеевский считал лучшей своей книгой. Позже он написал еще несколько сильных и значительных книг, но те две вещи имели наибольший успех во всем мире, были переведены сразу же на очень многие языки, в конце концов были переведены и на русский. Все самое значительное Анджеевский создал после 1953 года, но близко знавший его Милош, хотя и писал в 1951-1952-м, уже придал его фигуре должную крупность.
Ежи Путрамент был членом виленской студенческой поэтической группы «Жагары». Разговор о Гамме-Путраменте дает Милошу возможность рассказать об остальных членах этой группы, а тем самым и о своей студенческой юности. Некоторые лирические строки и страницы этой главы книги уже предвещают ностальгическую виленскую тему в поэзии и прозе Милоша последующих лет.