ДНЕВНИК, ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ, НАЧАЛО
Это действительно интересно, но это совсем не то, что, как ожидает Миша Веткин, может принести новую информацию и помочь расследованию. Это действительно дневник, но записи в нём очень старые – первая с подзаголовком: 1941, декабрь, католическое Рождество. Очень сложный и изящный язык, real British и точно базируется на очень хорошем образовании. Написано от женского лица. Мне не по зубам такой уровень языка для качественного перевода. Да и вообще эта писанина не может быть дневником Франца Ковальского…
1941, Декабрь, католическое Рождество.
Вчера моя душа умерла, я стала роботом. Ничего на свете меня больше не волнует, даже мое спасение от смерти. Я больше не чувствую потребности в любви, ни презрения к себе, ни ненависти к своему спасителю-мучителю. В принципе мне совсем не хочется теперь жить – я только не желаю мучиться, если уж мне будет суждено умереть. Мне всего двадцать лет, но я очень хочу умереть, просто так лечь и умереть. Я совсем не переживаю больше о маме и Фирочке, мне и так ясно, что с ними случилось – их больше нет на этом свете. Единственное, что ещё поддерживает меня в этой полу-жизни и чего мне действительно хочется – это желание опять увидеть Леона, мою первую любовь, моего первого мужчину…
Вчера Франек пришёл с его новой работы сильно выпившим – Рождество, хоть и война идёт, а у них католический праздник…
Как уже много раз случалось до этого дня, он опустился передо мной на колени и начал канючить:
- Стань моей женой! Давай, стань моей женой сейчас или уходи прочь, я так устал тебя просить…
Я молчала, совсем потеряв ощущение реальности. Сегодня мне впервые стало всё равно. Я должна быть наказана за то, что избегаю участи своего племени, а ищу для себя своё собственное спасение. Ведь Богу для чего-то нужны мучения моего народа – значит нужно смириться и быть вместе со всеми. Франек опустился передо мной на колени, спустил мои трусики, раздвинул ноги и стал целовать. Я стояла и думала, что я так и не сумела сохранить себя для Леона. Видно моя судьба стать падшей женщиной. Собственно, какая мне разница? Я всё равно не выживу здесь на чердаке у Франека, за мной всё равно раньше или позже придут. Мне больше никогда не вернуться в Лондон. Мне больше никогда не увидеть моего Леона. Мне всё равно…
Всё моё тело покрылось гусиной кожей, мышцы моего лона сжались, а он всё целовал и целовал меня, без остановки. Теперь его было не остановить. Мужчины, они все такие в подобных ситуациях, совсем бешенные…
Даже мой любимый Леон не смог остановиться после какой-то точки. Любил меня, берёг, жалел, а однажды, когда мы совсем заигрались в его комнате, вдруг извинился и повалил меня на кровать.
Франек медленно поднялся и, продолжая тесно прижиматься ко мне всем своим телом, стал наступать и продвигать меня к дивану. Когда мы оба упали на диван, я чувствовала себя полностью парализованной. Я уже и не пыталась освободиться, просто лежала неподвижно, отдавшись его рукам, губам и глазам… Мне было всё равно…
Мне даже нужно было теперь, чтобы всё произошло и я смогла бы избавиться от невыносимого напряжения во всём теле. Как его было много, он был повсюду, он всё успевал, казалось он только сейчас он расстегнул мои пуговицы, одну за другой, а теперь уже припал к моим губам долгим, нескончаемым поцелуем…
Противный запах дешёвой водки, ну скорей, скорей бы всё кончилось…
Какая сильная эрекция, какая громадная у него эта штука, я уже не могу больше…
Весь мир сейчас для меня сосредоточился в моём лоне, я уже больше так не могу…
1941, Декабрь, 30
Наедине Франек всегда шепотом называет меня «жиду каролине» - еврейская королева на литовском, на этом языке говорили у него дома, когда он был маленький. Моя беда в том, что я, действительно, королева – я королева красоты среди еврейских девушек Прибалтики. В тридцать восьмом году, когда в Риге ещё не было русских коммунистов и войны, я вернулась на каникулы из Лондона. Мой папа был ещё жив, всё было очень хорошо в нашей семье. Мама решила заказать мне первое вечернее платье у Меерсона. Меерсон весь истёк слюной, пока снимал с меня размеры. Он шутил, что конечно господину Диманту лучше знать, ему виднее, но он лично всерьёз бы задумался, если бы у его жены родилась такая красавица-блондинка. Бедный портняжка весь исстрадался:
- Бог мой, какие светлые и длинные волосы. Нет, не бывает таких волос у наших женщин…
А это вовсе не так, у нас в семье у многих женщин такие волосы, да и в торе описано много женских персонажей со светлыми волосами. Франек именно в тот раз и увидел меня впервые в ателье – он был учеником Меерсона. Первые два года он вообще работал в ателье Меерсона совсем без зарплаты, только за угол и еду.
Портняжка Меерсон уговорил меня поучаствовать в конкурсе красоты еврейских девушек, который проходил в Каунасе, в Литве. Меерсон тогда получил большой заказ – он шил платья для рижских девушек, которые ехали в Каунас и для их родственниц, которые сопровождали участниц. Мне заказали ещё одно платье, и мы поехали втроём: я, мама и Фирочка. Папа не поехал – он себя неважно чувствовал и не хотел оставлять магазин без присмотра. Мой папа был самым известным ювелиром Риги – магазин Димант. Наша фамилия, на латышском языке, так и значит: бриллиант. Я выиграла конкурс красоты в Каунасе – у еврейских мужчин в жюри тоже захватило дух от красивой блондинки. В результате - звание королевы, денежный приз, фотографии Сары Димант во всех еврейских газетах Прибалтики.
Потом Прибалтику захватили русские коммунисты, папа умер прямо у них на допросе, наш магазин конфисковали от имени народа, а я так и не сумела вернуться в Лондон, в свой университет. Я не сумела вернуться к своему любимому Леону. Мне уже тогда стало всё равно, но в то время я ещё надеялась на какое-нибудь чудо.
А затем в наш город пришли немцы. Многие евреи в первые дни были довольны их приходом. Они говорили:
- Немцы быстро порядок наведут. Мы умеем разговаривать на немецком языке, немцы – культурная нация, мы не станем верить в сказки, которые рассказывали о зверствах германских солдат евреи, бежавшие из Польши. В их россказни невозможно поверить. Беглецы просто хотели разбудить нашу жалость, чтобы мы больше денег жертвовали на их устройство.
Все евреи-беженцы из Польши тогда побежали дальше, вместе с отступающими русскими солдатами. А большинство рижских евреев остались – они продолжали верить в немецкую культуру. Мы растерялись и тоже остались - мама не привыкла самостоятельно принимать важные решения. В начале октября 1941 немцы выпустили декрет, приказывающий всем евреям, ещё до конца месяца, переселиться в специально выделенный Московский квартал в районе пересечения улиц Московская и Лаздонас. Все, кто не носит на одежде жёлтую звезду Давида или отказывается садиться в машины, прибывающие для перевозки евреев в новый район проживания, будут расстреляны на месте. Уже в октябре все наши поняли, что нужно было слушать беженцев из Польши, но оказалось уже поздно. За нами пока не приходили. Мама придумала план моего побега. Она нашла в комнате, сбежавшей из еврейского дома прислуги, старую одежду. Она отобрала для меня самое застиранное бельё, нашла бабушкин тёплый шерстяной платок и заставила меня надеть платье и жакет нашей прислуги. Мама сказала:
- Ты совсем не похожа на наших девушек, доченька. Ты должна уйти из дома до того, как фашисты приедут за нами! В сумке еда на пару дней и деньги, а в носовом платке я завязала ценности, оставшиеся от папы. Это очень дорогие камни, их хватит, чтобы купить вам с Леоном очень хороший дом в Лондоне. Это твоё приданное. Папа там, наверху, наблюдает за нами – он тебе поможет выжить. Беги и спрячься где-нибудь в городе. Если спросят – говори, что ты из Даугавпилса, ищешь угол и любую работу. Разговаривай только на латышском. Старайся плохо выглядеть, никогда не снимай платок – тебя могли запомнить по фотографиям в газетах. Постарайся убежать, доченька. О нас с Фирочкой не думай, может быть всё ещё обойдётся, и мы все будем когда-нибудь жить вместе в Лондоне.