— Вам никак нельзя быть здесь, — упрямо повторил Мартин, на этот раз громче. Он до того резко обмакнул щетку в чан, что вода плеснула через край и намочила ему рясу.

— Ты не оставляешь мне выбора, сын мой. Вот уже несколько недель, как ты вернулся, и до сих пор ни словом меня не удостоил, даже на исповеди. В отличие от брата Иоганна. Тот рассказывал мне о вашем путешествии с горящими глазами, говорит восторженные слова.

Лицо Мартина залилось краской. Уголком глаза он следил за двумя воронами, скакавшими меж замшелых могильных камней там, за стрельчатыми арками галереи. Птицы копались клювами в земле в поисках червей. Потом они с карканьем полетели ввысь и сделали несколько чинных кругов вокруг колокольни. Шум прилегающих к монастырю улиц понемногу стихал. Даже из монастырской кузницы и из мастерских доносились лишь редкие удары молота.

— Для брата Иоганна Рим был золотой луной, состоящей из медовых пряников, — с горечью произнес Мартин, немного помолчав. — Но это не его вина!

— Так что же такое, ради всего святого, произошло?! — воскликнул главный викарий.

Он отложил в сторону щетку и с недоумением посмотрел на Мартина. По вискам у него ручьями тек пот. Крупные капли падали на грубую ткань его одеяния.

— Как твой отец во Христе повелеваю тебе говорить!

— Рим — это одна большая ярмарка. Это вертеп! Куда ни глянь — всюду правят менялы. Все продается и покупается. Ночь с размалеванной куртизанкой! Спасение души! Там есть дворцы из белого мрамора с фонтанами в залах, куда приходят клирики, чтобы предаваться похоти. Вы можете себе такое вообразить, высокочтимый викарий?

Фон Штаупиц смиренно воздел руки к небу. Он устал, ему было холодно на каменных плитах. Но он не стал вставать на ноги. Помолчав, он сказал:

— Я очень даже хорошо представляю себе, что это такое. Подобные дома наверняка есть и в Лейпциге, и в Магдебурге.

— А может быть, в Магдебурге есть еще и церковь, где всем напоказ выставлены тридцать серебреников Иуды?! — вскричал Мартин, уже не владея собой. — И если вы каждый из них поцелуете, то гореть в огне чистилища будете на сто лет меньше, а?!

— И ты думаешь, что такого рода реликвиями знаменит один только Рим? Бедный брат Мартинус! Ты никогда ничего не слышал о том, что произошло, когда умер Фома Аквинский? Не успел он испустить дух, как братья из его же ордена набросились на его тело и… сварили его — чтобы добыть его кости. Курфюрст Саксонский во что бы то ни стало хотел обладать самой большой коллекцией христианских мощей, понимаешь?!

Мартин перестал скрести пол. В отупении уставился он на мокрую каменную поверхность, где в грязных разводах его отражение превращалось в бесформенное пятно. Где-то в городе зазвонил одинокий колокол. Не иначе как в церкви францисканцев: тамошний звонарь почти совсем оглох, да и часов не наблюдал.

— Я видел Святейшего Отца, когда он со своей свитой ехал по городу, — строптиво продолжал Мартин. — Люди говорят, что он жесток и кровожаден. Его приспешники сеют в Риме страх и ужас.

Потрясенный своими собственными словами, Мартин судорожно стиснул руки. Холодок пробежал у него по спине. Он сам не понимал, как отважился говорить такое о Папе Римском. Но сказанного не вернешь, увы. Внимательно всматривался Мартин в лицо своего наставника, пытаясь отыскать в нем гнев или осуждение, — и не верил глазам своим. К своему удивлению, он видел перед собой все то же чуть озабоченное, но вместе с тем насмешливое выражение лица, которое свойственно было фон Штаупицу всегда. Неожиданно он засмеялся.

— Брат Мартинус, все эти слухи не стоит принимать так близко к сердцу, — сказал он. — А теперь пойдем во двор. Мне нужно тебе кое-что сообщить.

— А что вам не нравится здесь, в галерее?

Фон Штаупиц, кряхтя, с трудом встал на ноги. Поднявшись, он протянул Мартину руку, и тот взял его под локоть.

— Ну, раз уж ты спросил, скажу. Плиты эти не нравятся… цвет их, что ли… Я люблю, когда здесь, в галерее, чисто. Но все, что мы делаем, не должно вводить братьев наших в смущение. И ежели им не дано научиться столь проворно скрести плита, как это делаешь ты, тогда они поневоле найдут другой способ умалить… сияние дел твоих.

Мартин молча кивнул. Он прекрасно понял, на что намекает фон Штаупиц, и был благодарен ему за это предостережение. Направляясь вместе со своим старшим братом по ордену к воротам, он расправил затекшие члены. Обернувшись, Мартин увидел, как гаснущий свет солнца отражается в капельках воды на каменных плитах галереи.

Фон Штаупиц остановился перед сплетенным из ивовых прутьев пчелиным ульем в форме колокола, который стоял на каменной плите во внутреннем дворе. От костра, который работники поддерживали с помощью еловых шишек и палой листвы, поднимался густой дым. Штаупиц велел Мартину с помощью веревок поднять улей наверх, на большую старую липу.

— Осторожно, брат Мартинус! — со смехом прокричал главный викарий. — А то смотри, ты их ненароком потревожишь. Из доктора теологии, владеющего классическим греческим, пасечник, как я вижу, выходит никудышный. А древние греки медоносную пчелу почитали. Они ценили ее выше, чем всех своих рабов. Вот так, и подтягивай тихонечко, ласково, словно корову доишь!

И тут фон Штаупиц заметил нож, спрятанный в углублении неровной стены. Должно быть, его оставили здесь ремесленники, что трудились на строительстве монастырской библиотеки. Бережно очистил он зазубренное лезвие.

— В университете, да и потом, ты ведь подробно изучал Священное Писание, верно? — тихо спросил он.

Мартин кивнул, не догадываясь, куда клонит викарий.

— Не всякий может этим похвастаться, но в Виттенберге у тебя будет возможность поговорить о том, что ты читал!

— В Виттенберге?!

Фон Штаупиц взял веревку из рук ошарашенного Мартина и закрепил ее на стволе липы. Похоже было, что в разведении пчел он разбирается прекрасно. Вокруг на траве стояли сосуды для очистки меда, лежали защитные сетки и скребки для чистки сот.

— Напряженная обстановка в эрфуртском конвенте нашего ордена не разрядилась и после твоего возвращения из Рима, брат мой, — сказал он, немного помолчав. — Недовольных очень много. И мне кажется, необходимо, чтобы ты на некоторое время покинул город и… Фон Штаупиц умолк Группа монахов появилась под аркой ворот, соединявших оба внутренних двора. Видимо, они направлялись в церковь. Когда монахи заметили Мартина рядом с главным викарием, лица их омрачились. Фон Штаупиц переждал, пока они не скрылись за дверями, и только тогда продолжил:

— Я посылаю тебя к источнику знаний, или, как сказали бы гуманисты, ad fontes. Монастырь в Виттенберге основан совсем недавно, но его светлость курфюрст Фридрих, которого повсеместно называют Мудрым, простер над нашим орденом оберегающую руку. Он печется также и об университете, который там только что появился. Поверь мне, брат Мартинус: в Виттенберге ты встретишь людей, которые по достоинству оценят твои проповеди.

Мартин поднял голову и посмотрел вперед, — там над головой викария высилась башенка церкви, в которой Мартин столь часто молился об умиротворении своей души. Слова викария звучали разумно, но сомнений Мартина они развеять не могли. Даже паломничество в Рим не даровало ему ответов на вопросы, а ведь он искал их, чтобы жить дальше.

А теперь ему предстояло покинуть славящийся своей ученостью монастырь в Эрфурте, чтобы затеряться в безвестном городишке где-то в Нижней Саксонии. Впрочем, с Виттенбергом Мартин был знаком, потому что во время учебы в университете провел там некоторое время, основательно изучая философию морали. Поэтому он знал, что курфюрст назначает профессоров в основном из числа монахов-августинцев.

— Я неуклонно теряю веру, во время молитвы я ощущаю себя уже полным глупцом, а вы требуете от меня, чтобы я перенес свое несчастье в Виттенберг, — сказал Мартин с оттенком невеселой иронии. — Мне нечего делать там, в миру, ваше преподобие. Путешествие в Рим вполне доказало это.