Монахи пожали плечами, сказав, что не обратили внимания. В этот самый момент зазвучал хор. Гармония проникновенных звуков, подобная ангельскому пению, гулким эхом отражалась от суровых, ничем не украшенных стен церкви. От этих звуков сердце Мартина забилось как-то по-особенному. Братья славили Господа всемогущего, которому он посвятил свою жизнь. Скованность его прошла, и он ощутил необычайную легкость во всем теле. Боязнь, что отец мог не откликнуться на приглашение приехать в Эрфурт, чтобы присутствовать на первом богослужении своего сына, отошла куда-то на второй план. Размеренным шагом Мартин пошел по центральному нефу, не отрывая взгляда от моря горящих свечей в золотых подсвечниках, свет которых мягким сиянием окутывал дароносицу и дивную фигуру Девы Марии. Приближаясь к трем высоким стрельчатым окнам с витражами, которые в вышине обращали пламя свечей в радужное разноцветье, он почувствовал такую легкость, словно его тело воспарило над холодными каменными плитами пола. Одетые во все черное монахи на хорах провожали его доброжелательными взглядами. Они-то понимали его желание служить Господу гораздо лучше, чем его друзья. Лучше, чем его собственный отец. И он благодарно кивнул им.

«Audens gaudebo in Domino…» — зазвучал под сводами церкви, наполненными сладковатым запахом ладана, нежный голос. Сопровождаемый этим голосом Мартин подошел к дубовой скамье напротив ризницы, где ему надлежало дожидаться конца пения хора и знака, который должен был подать главный викарий Иоганн фон Штаупиц. Передние ряды, а также богато украшенные резьбой кресла на хорах были заняты священниками и членами ордена, а позади Мартин разглядел группу состоятельных горожан, богатые, яркие одежды которых создавали явный контраст с черными монашескими одеяниями и выглядели даже слегка фривольно.

Волнение все больше охватывало Мартина, он лихорадочно провел рукой по лбу. Старый монах, вышедший из ризницы ему навстречу, участливо посмотрел на него.

— Первая служба никому легко не дается, брат Мартинус, — пробормотал он. — Вспомни тот день, когда тебе позволено было дать вечный обет.

Мартин заставил себя улыбнуться, но эта его вымученная улыбка могла успокоить разве что братьев, но не его самого.

— Это был замечательный день, — прошептал он, — но то, что предстоит сегодня, эта торжественная служба… И для чего всё? Только для того, чтобы недостойного монаха облечь в сан священника?

Старик смущенно пригладил реденькие седые волосы, торчавшие клочками и не скрывавшие угловатых очертаний мощного черепа. Похоже, он был в некотором недоумении: ведь этот молодой монах все годы, сколько он его знал, являл собою образец усердия, добродетели и послушания.

— На тебя отныне ложится великая ответственность, брат мой, — промолвил он наконец. — Милость Господня даруется тебе, дабы исповедовать заблудшие души, отпускать грехи и совершать таинство святого причастия. — И тут же добавил, мгновенно избавив Мартина от всех сомнений: — Боже, о чем это я? Ты просто вообрази, что церковь пуста и ты… ты беседуешь с Господом, вот и всё!

Монахи всё еще пели, когда Мартин покинул укромный уголок за колоннами и приблизился к алтарю. Старый монах, поддержавший его в трудную минуту, прошел вперед, сложив руки на животе. Опустившись на колени перед распятием, Мартин почувствовал облегчение. Он произнес краткую молитву. Когда он оглянулся, взгляд его упал на мужчину в праздничных одеждах, который был наголову выше остальных. Так он все-таки приехал! Мартина наполнило тихое ликование, когда он узнал своего отца. Но лицо Ханса Лютера было исполнено такой суровости, что радостное возбуждение Мартина тут же угасло. Робко дал он двум старым монахам знак отступить в сторону и повернулся к раскрытому требнику в роскошном переплете, который лежал на подставке в алтаре. Мартин перевел дух и медленно, с достоинством, уверенным голосом начал произносить знакомые, затверженные им наизусть формулы евхаристического канона.

— Deus qui humanae substantiae dignitatem mirabiliter condidisti, et mirabilius reformasti…

Голос его рождал эхо под церковными сводами, подчеркивая важность священного момента. Мартин взял в руки два золотых сосуда и налил в чашу сначала вина, потом — немного воды. Щеки у него раскраснелись — настолько он был сосредоточен, руки едва заметно дрожали, когда он поднимал золотую чашу. Сияющий металл отразил его собственное, слегка искаженное лицо.

— …da nobis per huius aquae et vini mysterium, eius divinitatis esse consortes…

Он вытянул руки с чашей вперед и взглянул вверх, на деревянные своды церкви. Ему хотелось, чтобы своды раздались перед его взором и ему открылся бы кусочек неба. И он смиренно продолжал:

— …qui huminitatis nostrae fieri dignitatus est particeps… particeps…

Мартин в испуге запнулся, чаша в его руках отяжелела, словно пушечное ядро. Он заметил, как какой-то монах толкнул своего соседа. У того уголки рта презрительно опустились вниз. Насторожился и главный викарий. Он ободряюще кивнул Мартину, но и милостивая снисходительность викария не помогла. В голове у Мартина роились сотни мыслей, затуманивая те самые латинские слова, которые еще несколько часов назад столь легко слетали с его уст, словно он всегда только и занимался — превращением обыкновенного вина в кровь Христову. Внезапно руки у него задрожали так сильно, что драгоценное церковное вино стало выплескиваться через край чаши. Оно окропило пальцы Мартина и закапало на белоснежное покрывало алтаря. Один из монахов, следивший за порядком в ризнице, подскочил к нему, чтобы поддержать чашу и предотвратить грозящее несчастье. Но было слишком поздно.

— Jesus Christus, Filius tuus… — сердито зашептал ризничий Мартину. — Слышишь? Продолжай же!

Мартин прерывисто дышал, но все же нашел в себе силы повиноваться.

— Jesus Christus, Filius tuus, Dominus noster; Qui tecum vivit et regnat in unitate Spiritus Sancti…

Не вдумываясь в смысл произносимых слов, Мартин торопливо довершил молитву. Сияние свечей, запах ладана и даже голоса братьев внезапно показались ему незнакомыми и какими-то нереальными. Он обреченно уставился на могильную плиту перед алтарем, где покоились останки одного из знаменитых настоятелей этой церкви. И только уже поднося к губам чашу с вином, он окончательно понял, что с позором провалился.

В укромном уголке ризницы Мартин сорвал с себя длинный стихарь, словно переливающееся всеми цветами радуги роскошное одеяние было объято пламенем. Он задыхался. При мысли о том, что его первый выход в качестве священника был неудачен и он выставил себя дураком перед отцом и перед господами советниками из магистратов Эрфурта и Мансфельда, краска стыда залила его лицо.

Трясущимися руками он наполнил водой глиняную кружку, покрытую голубой глазурью, и, расплескав половику, все же в конце концов сделал несколько жадных глотков. Он все еще чувствовал горечь неудачи, но вода немного освежила его. Внезапно в дверях появился старый монах.

— Отец ваш покинул храм, брат Мартинус, — произнес он с оттенком сочувствия.

Заметив драгоценное облачение, которое молодой священник небрежно бросил на скамью, он поднял его и с безмолвным укором сдул невидимые пылинки с золотой каймы.

Через узкую дверь Мартин вышел из ризницы и в своем длинном одеянии, развевающемся на ветру, поспешил к конюшням, которые примыкали к хозяйственным службам ордена августинцев. Еще издалека он увидел, как трое работников подводят к группе гостей оседланных лошадей. Работники обнажили головы и низко склонились перед господами в ожидании вознаграждения. Мартин торопливо пробежал мимо них, пряча по-прежнему дрожавшие руки в глубоких складках рясы. Среди хорошо одетых господ выделялась величественная фигура отца. Ханс Лютер был в теплом камзоле из сукна темно-красного цвета. На груди были нашиты полоски кожи, а широкий ремень с медной пряжкой в виде ястреба стягивал камзол на бедрах. Черная суконная шапка, закрывающая уши и надежно защищавшая от ветра и дождя, почти полностью скрывала седеющие волосы. Увидев сына, который, бежал к нему, путаясь в полах грубой рясы, Ханс Лютер лишь на секунду замер в нерешительности, а затем быстро вскочил в седло.