Я умер. Ты рывком скинула с себя одеяло и села на кровати - красивая и гибкая, как большая ленивая кошка. Так ты сидела несколько секунд, глубоко дыша и боясь пошевелиться. А затем ты скосила на меня свои прекрасные глаза и сказала фразу, чудовищную, и в то же время невыносимо будничную, во всем ее безумии. "Ты что, умер?" - так ты спросила. Не правда ли, глупо спрашивать у человека, умер ли он? Если он не мертв, это будет, как минимум, невежливо. А если он все-таки мертв, то как же он вам ответит? Ведь принято считать, что мертвые не могут говорить. А будь это не так, живые сами умерли бы от страха, попытайся мертвец заговорить с ними. И все же я попытался. - Да, я умер, - ответил я тебе и даже попробовал улыбнуться, но получилось не очень удачно, учитывая, что своим телом я уже не управлял. Ты сидела на кровати рядом с моим коченеющим трупом, обхватив себя за плечи своими тонкими руками с такими длинными и нежными пальцами, которые я еще недавно так любил целовать. Твое тело била крупная дрожь, а кожа покрылась тысячами маленьких пупырышек, буквально вопивших о том, что ты находишься на грани потери рассудка от охватившего тебя невероятного ужаса. - Ты врешь! - крикнула ты и вдруг заплакала. Я ненавижу, когда меня упрекают во лжи. А еще больше я ненавижу, когда ты плачешь. Так я и лежал, изнемогая от ненависти, будучи бессильным что-либо изменить. В эту минуту я в первый раз понял, что смерть доставляет некоторые неудобства. -Нет, я действительно умер. Ну, извини, если хочешь, - я попытался пожать плечами, но не смог. Почему-то страшно захотелось закурить, хотя я не курил уже лет пятнадцать (и все равно умер в полном расцвете лет, ха-ха). Видимо, такова сущность человека - больше всего хотеть того, до чего ты в данный момент не можешь дотянуться. Я даже представил, как зажав в губах тонкую изящную сигарету, я подношу к ней зажигалку, глубоко затягиваюсь и с блаженной улыбкой откидываюсь на подхватывающие мое тело своими мягкими пуховыми руками подушки. П-ф-ф-ф... Дым медленно выходит из легких, оставляя после себя приятное, едва заметное головокружение. Как на первом свидании, помните? Ведь у вас оно тоже было? Ты, с пылающими от стеснения щеками, берешь Ее ладонь в свою. Причем вы оба - в варежках, но это ничего не меняет. Твоя ладонь моментально набирает лишних десять градусов и начинает неистово и отвратительно потеть, отчего ты стесняешься еще больше. И тогда Она, словно чувствуя, что ты находишься на грани обморока, милосердно сжимает твою ладонь своими, как выясняется, довольно крепкими пальцами и поднимает к тебе свое прекрасное лицо. Лицо ангела. Ты смотришь на снежинки, тающие у Нее на ресницах, на щеках, на губах. И тогда ты понимаешь, что готов умереть ради этого момента. Прямо сейчас, прямо здесь, на этой заплеванной автобусной остановке, только бы этот миг никогда не прекращался. И ты чувствуешь, что весь мир начинает медленно и торжественно кружиться вокруг тебя. Как после первой утренней сигареты... Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три... А сейчас ты, голая и прекрасная как богиня, промакнув слезы мятым пододеяльником, сидишь рядом с тем, что еще совсем недавно было мной, и куришь свои любимые ментоловые сигареты. Куришь нервно, коротко и часто затягиваясь и судорожно выпуская дым из пухлых дрожащих губ. Я смотрю на тебя и чувствую страшное опустошение и печаль. - Ты сволочь, - шепчешь ты. - Ты бросил меня. Ты ушел самым бессовестным способом и оставил меня одну в этом проклятом мире. Если бы ты ушел к любовнице, я бы могла найти вас и выцарапать обоим ваши бесстыжие глаза! Если бы ты ушел к другому мужику, я могла бы взять большие портняжные ножницы и отрезать ему все его проклятое хозяйство! Но ты не ушел, нет. Ты взял и умер, как последний трус и предатель. Я тебя ненавижу! - в твоем голосе звучит неприкрытая ярость, а уж кому, как не мне, знать, какова ты в гневе?! Это было... сколько же времени прошло? Час? День? Год? Век? Я не помню. Мое сознание начинает смешиваться с чем-то другим, и это пугает и радует одновременно. Мы были с тобой женаты уже давным-давно, и вдруг, внезапно, тебя выдергивают по работе в столицу, в командировку, на два дня. Встреча с членами правительства или что-то в этом роде. С какими-то членами - это я точно запомнил. Я провожаю тебя до посадки на рейс и долго смотрю тебе вслед - шикарной, потрясающе красивой и успешной женщине, буквально источающей вокруг себя аромат независимости, роскоши и райских наслаждений. Я смотрю, как ты, легко покачивая бедрами, проходишь за стойку паспортного контроля, поворачиваешь ко мне свое идеальное лицо и посылаешь воздушный поцелуй. Я ловлю его и, под завистливыми взглядами всех находящихся в аэропорту особей мужского пола, гордо иду на трамвайную остановку. Я ведь так и не научился водить машину, помнишь? Не люблю я эти железные гробы на колесах. И вот, тогда-то, в дряхлом, скрипящем от натуги, облупившемся трамвайчике, я, совершенно случайно, встречаю свою бывшую любовь. Ну, как - любовь... Так, дружили пару месяцев в институте, несколько раз спали вместе. Спали - в прямом смысле слова. Я в молодости тот еще был красавчик - огромный, связанный бабушкой, свитер на тощем теле; огромные плюсовые очки в огромной пластиковой оправе; огромные прыщи, сигнализирующие о моей девственности всем в радиусе километра. В общем, все огромное, кроме самомнения, настолько мизерного, что я и сам в то время его не замечал. А она молодая красивая была. Эффектная, как говорится - ножки худые, стройные, всегда на шпильках, юбочка кожаная в обтяг. Бюстгальтеры никогда не носила, благо было что показать. Лицо, не то чтобы модельное, как сегодня принято говорить, нет. Но, какое-то притягательное, что ли? Есть такие лица, которые хочется взять в ладони и целовать, целовать, целовать... Просто так, безо всяких продолжений и надежд на будущее. А тут, в трамвае столкнулись - столько лет прошло, а как молния между нами проскочила. И ведь возраст на пользу ни мне, ни ей, явно не пошел: я местами облез, потерся, поистрепался. Вместо прыщей появилась лысина, вместо худобы - животик. Разве что старый бабушкин свитер сменил дорогущий костюм от Армани, будь он проклят! До сих пор чувствую себя в нем как человек, надевший краденое. До смешного - от каждого полицейского шарахаюсь. А она... она словно выцвела вся, как старая фотокарточка - знаете? Человек, вроде, вполне узнаваем, но, присмотревшись, понимаешь, что он не из этой эпохи. И вот я, стареющий мятый пилигрим с доходом, обратно пропорциональным чувству собственного достоинства, и она - видавшая виды, истерзанная бытом, но еще не утратившая веру в свою исключительность, женщина, сталкиваемся лицом к лицу в битком набитом стареньком трамвае. И все. Все! Все уходит, уплывает как морок, как злая шутка извращенного сюрреалиста, пишущего о нашей жизни свою садистскую повесть. Уходит прочь этот серый загаженный город, со своими мятыми сигаретными пачками на тротуарах, с быдловатыми подвыпившими жителями, исполненными желчи и тоски по несбывшимся надеждам. Уходят эти дряхлые трамвайчики и автобусы, мечтающие лишь о последнем рейсе перед тем, как их, наконец, разберут на кучу износившегося, никому не нужного железного лома. И, в итоге, остаются лишь два несчастных человека, две души, не обретшие покоя при жизни, и уже не верящие в обретении его даже после смерти. Два странных существа, волею судеб разбросанных по бескрайним просторам океана жизни и вынужденных приспосабливаться, приноравливаться, пробиваться внутрь только для того, чтобы никогда больше не выплыть наружу. Бить локтями, грызть зубами, пинать, царапать, душить, лишь бы зарыться поглубже в эту смердящую потную массу, быть в самом центре, хапать, звереть, рвать, насиловать, чтобы не быть изнасилованным, убивать, чтобы не быть убитым. Бить, рвать, грызть... бить, рвать, грызть и вдруг... ...Мы стоим на задней площадке старенького трамвая, плотно стиснутые остервеневшей людской массой, но нам от этого только легко и приятно. Мы улыбаемся друг другу как родные люди, как будто не пролегли между нами зияющей трещиной все эти годы; как будто мы расстались когда-то только для того, чтобы сегодня встретиться вновь. И словно нет вокруг нас этой истекающей бессилием, измученной ежедневным транспортным издевательством толпы, прижавшей нас друг к другу, обхватившей нас со всех сторон словно спрут, опутавший щупальцами свою несчастную жертву, перед тем, как ее сожрать. Я целую ее в кончик носа, и она смешно хихикает, так же как тогда, миллиард лет назад. Она смотрит на меня своими чудесными серыми глазами, неровно и жирно подведенными дешевенькой черной тушью, и я чувствую, как у меня подкашиваются ноги. А затем мы оба плачем, понимая, что наши жизни прошли мимо нас. И что никогда уже не вернуть того волшебного чувства, когда ее пальцы, сквозь толстую варежку, как током пробивали мою горячую вспотевшую ладонь. Ни-ког-да! А когда ты вернулась из столицы, все уже было кончено. У нас с тобой был бурный и трагически оборвавшийся секс, когда я, после неимоверных и продолжительных усилий так и не смог закончить начатое. И ты все поняла. А поняв, долго плакала в подушку, а я лежал в нескольких сантиметрах от твоего горячего тела и ненавидел нас за эти слезы. Я ненавижу, когда ты плачешь, я говорил? Я пытался тебе все объяснить. Но ты не понимала, а скорее не хотела понимать. Как это - ничего не было? Так не бывает, чтобы встретить бывшую - и ничего не было. Не бывает! Какая же ты... несчастная?! Ты не можешь понять своей красивой головой даже такую простую вещь, что такое бывает. Бывает! Нам не нужно было любить друг друга физически, понимаешь? Не нужно было, ни тогда, в молодости, ни сейчас! Все случилось прямо там, в этом проклятом трамвайчике, на задней площадке, среди толпы истерзанного жизнью народа. Нам достаточно было просто посмотреть друг другу в глаза, чтобы все изменилось. Все изменилось раз и навсегда. Моя странная жизнь, нервно взбрыкнув, как слепая полудохлая лошадь, вдруг резко развернулась в обратную сторону и понесла! А я, как неопытный и неумелый наездник, не смог долго на ней продержаться. Мы прожили с тобой еще какое-то время. А сегодня я умер. От тоски? Не знаю, может быть. - Ты сволочь, - шепчешь ты, нервно тыча недокуренной сигаретой в пепельницу. - Ты бросил меня. - Я знаю, милая моя, родная, несчастная, красивая, глупенькая девочка. Я все знаю. Но что я мог сделать? Что?