Проблема этрусского языка, как видим, одна из наиболее сложных и наиболее важных проблем, которые ставит перед нами Античность, поскольку находится в тесной связи со всеми прочими проблемами, вызванными существованием этрусского народа. Аллоглотный характер данного языка, возможно, является доказательством того, что этрусская культура обязана гораздо больше, чем колонизации финикийцев и греков, своему очень раннему закреплению в Италии: это одно из соображений, давших начало гипотезе об автохтонном происхождении. Действительно, и другие элементы склоняют к выводу, что этрусские традиции очень древние. В их религии, как первичном порядке вещей, содержится достаточно смутных верований протоистории. Хотя древние концепты превратились в богов и богинь, некоторые представления сохраняли примитивную неясность, некоторую неопределенность, о чем свидетельствует, например, персоналия Вольтумны — могущественного бога-охранителя этрусской «конфедерации». Прозрачное сходство между этрусскими и греческими богами — первые заимствовали посредников высшей воли у вторых — проявляется позднее, не ранее VI в. до н. э. Что касается легенд и мифологической иконографии, по сути, они являются эллинистическими. Воспринятая по всему миру, эта образная мифология остается внешним элементом, роль которого ограничивается службой декору. Репрезентации этрусских мифов и характерной для них иконографии обнаруживаются только в конце IV в. до н. э.

Таким образом, должен возникнуть вопрос: имели ли этруски в качестве основы свою собственную мифологию и существовала ли у них внутренняя потребность в выражении религиозных концепций в повествовательной форме или мифологических фигурах? Возможно, некоторые этрусские божества, известные нам, представляли собой лишь проявления, ипостаси единого основного божества — скорее всего безымянного, — с культом которого связано мистическое поведение народа и которое перешло от более религиозных народов Античности. Основной целью этрусков в религиозном плане было заранее узнать волю и намерения богов. Пророческое знание (гадания) с древних времен практиковалось различными народами Древнего Ближнего Востока, и некоторые признаки позволяют предположить, что этруски в этом отношении обязаны им если не своими традициями, то по крайней мере техникой, которую использовали. Эта озабоченность, граничащая у этрусков с навязчивой идеей ничего нё предпринимать, не застраховавшись прежде от неопределенного будущего, показывает, что их религия, с одной стороны, связана с магией, а с другой стороны, снимала с человека ответственность за свои действия, подчиняя его предопределенности, уничтожающей любые проявления свободы. Божество показывает людям посредством символов, что надо делать, и при помощи тех же символов требует тщательного исполнения церемониала и жертвоприношений ради умилостивления и искупления.

Сенека в «Естественнонаучных вопросах» говорит, что этруски мыслят феноменами, потому что, обозначая нечто, они не слишком заботятся о выяснении причин явления. Подобный образ мышления — черта примитивного менталитета, характерного для доисторических отношений человека и божества. Так просто предположить, что правящий класс пользовался этим в политических целях, что жрецы скрывали свою деятельность под покровом таинственности.

В любом случае этруски коренным образом отличаются как от греков, так и от римлян. Мы не знаем, в какую эпоху было сформулировано то, что называют «этрусская дисциплина». Тит Ливий говорит о ней как о науке — ars, — здесь проявляется связь между религиозными практиками и тем, что мы называем зачаточным научным мышлением; это отражено в некоторых идеях и некоторых обрядах: в представлении, например, о небесном пространстве — templum, — разделенном и спроецированном на землю, идет ли речь о сооружении священного здания или о составлении плана города. Урбанизм и межевание у этрусков относятся к сфере религиозного, представляя собой проявление детерминизма скорее теологического, чем рационального.

В этрусской религии, по-видимому, не было места этике. Забота о согласовании действий с волей богов не вызывала у людей моральной потребности. В комплексе верований, связанных с потусторонним миром и кодифицированных в «Книгах Ахеронта», изначально другая жизнь не предполагала распределения наград или наказаний в соответствии с человеческой деятельностью. Архаичные загробные верования связаны исключительно с раем: по крайней мере, изображения на погребальных памятниках, как правило, рисуют сцены жизни, еще более приятной по сравнению с земной. С другой стороны, они намекали на ритуалы и погребальные игры. Первые изображения путешествия души были обнаружены сначала на стелах в Болонье, затем на саркофагах в Тарквинии и относятся к III–II вв. до н. э. Весьма спорадически стелы в Болонье представляют биографические эпизоды. Начиная с IV в. до н. э. «репертуар» погребальных памятников меняется, теперь он содержит исключительно сцены наказаний: потусторонний мир населен ужасными демонами, заимствованными из греческих мифов, аллегорически интерпретированных. Это жестокие и кровожадные мифы. Лишь кары и унижения противопоставлялись великолепию жизни, авторитету и богатству людей и семей. Слабый луч света, однако, проникал в этот мрачный мир: надежду на спасение позволяли смутно ощутить некоторые известные изображения очистительного перехода, обряда, который связан у этрусков с символикой ворот и арки.

Это изменение датируется эпохой, когда развиваются также средиземноморские контакты. Возможно, что более древние, укоренившиеся традиции оттеснили иноземное влияние. Равным образом заметно утверждение важности рода и индивида. Двойное преимущество должно восходить к доисторическому прошлому. Погребение всегда было родовым, что подтверждается надписями и надгробными хвалами достоинству предков. В южной Этрурии эта ситуация остается стабильной; на севере, напротив, индивид утверждается вне рода, о чем свидетельствуют погребальные стелы в Вольтерре и Фельсине. В Клузии индивидуализация восходит к более отдаленному прошлому через традицию канопы, имеющую виллановскую основу; что-то похожее встречается и на юге, немного в иной форме: урны схематически воспроизводят человеческие фигуры или жилище покойного. Затем в южной Этрурии распространяются подземные гробницы — настоящие могилы-дома.

Отметим, опираясь на наиболее древние эпиграфические памятники, что житель этрусского города всегда носил двойное имя: личное имя и истинное, родовое имя. Это, вероятно, наиболее ранний пример фамильной системы, которая существовала также у римлян и стала, по крайней мере формально, и нашим достоянием. Это явное утверждение семьи отражает родовую структуру общества, которая преобладала в институциональной истории этрусков. Это еще раз возвращает нас к очень древним рамкам, когда монархические организации в начале исторического периода были почти полностью размыты. Цари были, очевидно, иногда и политическими, и военными, и религиозными вождями. Но в V в. до н. э. монархии были свергнуты олигархиями: здесь в истории этрусков также намечается сходство с подобными процессами, происходившими в других городских цивилизациях Средиземноморья. Этот реванш аристократии означает в Этрурии — как, впрочем, и в Риме — поворот к древней родовой традиции, семья утвердилась прежде всего как структурный элемент общества. Эта трансформация не была ни окончательной, ни повсеместной: в начале V в. до н. э. жителями Клузия все еще управлял царь, Порсенна; столетие спустя горожане Вей, столкнувшись с угрозой войны с Римом, подчиняются единственному магистрату, который в римских источниках называется царем. В итоге олигархические структуры, весьма ревнивые к своим прерогативам, сводят на нет политическую роль этрусских городов; олигархическое управление и родовая структура, торговля, сосредоточенная в руках меньшинства, религиозная монополия — все это мешает этрускам развиваться дальше. Плебс никогда не был способен играть политическую роль; по-видимому, он не осознавал своего единства и своих возможностей. Народные движения, подобные тем, что имели место в Вольсиниях, а затем в Ареццо и Вольтерре, представлялись историками в мрачных тонах, как необузданная анархия, презиравшая всякую мораль. Эта интерпретация не удивительна в мире глубоко статичном и консервативном. Города Западного Средиземноморья никогда не достигали истинной демократии, за исключением Рима, где плебс сумел интегрироваться в политическую жизнь и стать ее активным элементом. Этрурия в этом отношении проявляет отсталость.