Возвратимся к нашей эпохе, так много внимания уделяющей проблемам протоистории, к одному из великих открытий, которыми археология может гордиться, — обнаруженному в 1953 г. захоронению в Викс. На самом деле оно было локализовано и исследовано талантливым археологом Рене Жоффруа: это невероятно богатое кельтское захоронение в колеснице, которое лучше, чем любое другое, отражает мощное влияние, которое оказало на варварские народы Запада продукция эллинистического мира. Наверное, стоит напомнить основные характеристики захоронения.

Судя по убранству этого погребения, оно относится к кельтской среде самого конца VI в. до н. э. Это княжеское захоронение, расположенное у подножия горы Лассуа, между истоками Сены и Соны, содержит скелет молодой женщины, которая была помещена в корпус разобранной колесницы местного производства; четыре колеса стояли вдоль внутренних стен погребальной камеры. Эта парадная повозка отражает качество кельтского колесничного производства. Италия понимала высокую ценность данной техники и даже заимствовала у галлов термины, обозначавшие двухколесную колесницу (carrus, carpentum) и четырехколесную колесницу (petorritum). Здесь, вопреки обычаю, проявилось влияние периферии на классические центры, и нельзя не отметить тот факт, что это все-таки происходило. Как правило, лингвистические данные уточняют пути обмена между различными цивилизациями и заимствований одними у других техники более высокого уровня. Вклад лингвистики в сферу, где царствует археология, крайне ценен. Я вернусь к этому чуть позже.

Нет сомнения, что форма погребения имела религиозное значение. Кельты, как и другие древние народы, например греки микенской, а затем гомеровской эпохи или скифы, полагали, что колесница — зачастую лошади также приносились в жертву на могиле усопшего и погребались вместе с ним — необходима умершему для последнего путешествия, которое должно было привести его в потусторонний мир. Тема путешествия в загробный мир на колеснице или верхом имеет многочисленные иллюстрации в греческом, а затем и в римском искусстве. У древних лошадь играла важную роль как при жизни, так и после смерти. В довершение этих представлений победа в популярных римских соревнованиях — беге на колесницах — в конце концов станет символизировать победу над смертью, что объясняет присутствие на фресках христианских катакомб возницы-победителя, увенчанного лавровым венком и держащего в руках пальмовую ветвь.

Инвентарь захоронения в Викс слишком известен, чтобы подробно говорить о нем. В соответствии с мировоззрением кельтов он должен был служить умершему в его новом существовании — существовании вечном. Показательно, что наряду с украшениями местного производства, аттическими вазами и этрусскими бронзовыми чашами, привозившимися в VI и V вв. до н. э. в районы, расположенные к северу от Альп, фигурируют два предмета, уникальных среди материалов, которыми мы располагаем сегодня: золотая диадема весом 480 грамм (некоторые называют ее торквесом) с богатым скульптурным декором, произведенная скорее всего в греческой мастерской на берегах Черного моря, и огромный бронзовый кратер, удивительный как размерами, так и качеством орнамента: он изготовлен или в Великой Греции, или в Греции, что хорошо согласуется с местом производства. Благодаря удобной, ключевой позиции кельты с горы Лассуа контролировали путь, по которому олово, необходимое для италийской и греческой металлургии, из Великобритании следовало по течению Сены, а затем Соны; по-видимому, это богатство позволило им заказывать в лучших греческих мастерских эти бесподобные предметы. Таким образом, речь идет, по-моему, о заказах, которые отражают склонность к большим, грандиозным предметам, столь распространенным у западных варваров. Не случайно также темы, близкие и дорогие кельтам, появляются в декоре обоих произведений: на концах диадемы изображен небольшой Пегас, тогда как двадцать три барельефа, которые украшают горловину гигантского кратера, повторяют один и тот же мотив квадриги, управляемой возницей и сопровождаемой воином.

Хотя археология и пытается осветить многочисленные аспекты протоистории, остаются секторы, где туман неизвестности трудно рассеять, и в данном случае должны быть затронуты вопросы методики. Даже при отсутствии прямых или косвенных источников историк располагает другими источниками информации, которые зачастую мало используются или даже игнорируются узким специалистом-археологом. Я имею в виду лингвистику и сравнительную историю религий. Язык и религия — элементы, которые характеризуют народ лучше, чем что бы то ни было, и даже лучше, чем следы материальной культуры. Более того, они позволяют искать и порой находить ответ на вопрос, какие именно отношения могли объединить некоторые народы в ранние периоды, даже если впоследствии они разделились, и как нужно понимать эти отношения. Таким образом, в сложном вопросе об истоках эти дисциплины имеют очень большое значение. Родство, обнаруженное в XX в. в грамматической структуре и словаре различных языков Европы и Азии, — фундаментальное достижение, на которое опираются и наши собственные изыскания. Впоследствии лингвистический анализ помог установить, что, вероятно, существовал индоевропейский язык и примитивная индоевропейская цивилизация, и исследовать, каким образом формировались различные языки, отделившиеся от первичной основы после образования промежуточных сообществ.

Но единый язык предполагает единство цивилизации, а значит, и религии. Действительно, если языки индоевропейских народов родственны, то и их религиозные структуры должны быть похожи. Сравнительное изучение религии было проведено в исследованиях Жоржа Дюмезиля по индоевропейской мифологии, богатых перспективами и новыми результатами. Менее разработанная по сравнению с другими областями, сфера религии представляется мне многообещающей.

В этом отношении показательно родство, которое обнаруживается между индоевропейскими народами, достаточно удаленными друг от друга во времени и пространстве, например между хеттами и римлянами. Хетты, которые во 2-м тыс. до н. э. пришли на равнины Малой Азии, продемонстрировали открытость по отношению к иноземным пантеонам, напоминающую то, какой прием римляне оказывали иноземным божествам: обряд evocatio,[1] который склонял на их сторону божеств осажденного города, существовал и у тех, и у других. Если можно использовать для сравнения с Римом цивилизацию, которая существовала тысячелетием раньше, хетты предстают в деталях своей истории как племена, которые на западных территориях в данный период еще оставались варварскими. Они развивались под влиянием мира древней культуры и смогли заимствовать у своего окружения клинопись, а затем иероглифическое письмо, благодаря которым у нас есть свидетельства истории хеттов. Мрак неизвестности, который охватывает большую часть древней Европы, связан в конечном счете с поздним появлением письменности и медленным ее распространением. В этом отношении ничто так не поражает, как контраст во 2-м тыс. до н. э. тьмы и света, вызванный отсутствием на Западе и присутствием на Востоке письменности — необходимой основы собственно истории.

Данные, связанные с религией, информируют нас не только о глубоком родстве между народами, но также об их сближении и взаимоотношениях в тот или иной момент истории. В этом плане показательно одно из недавних открытий, которое, как часто происходит, удивительным образом подтверждает предание. Согласно этому открытию, карфагеняне и этруски, и те и другие противники эллинизма, установили тесные контакты, в VI в. до н. э. их флоты сражались бок о бок против греческих кораблей. Однако два года назад в ходе раскопок Массимо Паллоттино и его школы в святилище в Пирги — одном из портов Цере — были обнаружены религиозные надписи, выгравированные на золотых пластинках: две были составлены на этрусском, одна — на пуническом языке. Они представляют собой обращение правителя Цере, Тефария Велиана, к богине — хозяйке святилища, именуемой на пуническом языке Астартой и Уни, то есть Юноной, — на этрусском. Таким образом, в 60 км к северу от Рима Уни-Юнона, италийская богиня семьи и плодородия, к V в. до н. э. идентифицируется с великим финикийским божеством, почитаемым в Карфагене. Эта ассимиляция открывает богатые перспективы. Она материализует связь между этрусками и карфагенянами и в то же время, что касается более ранней эпохи, подтверждает религиозный факт, который иллюстрирует Вергилий в первых стихах «Энеиды». Богиня — покровительница Карфагена, куда в поисках новой родины проникает Эней, троянский герой, представляется ему царицей Юноной, его непримиримым врагом. Однако ее черты и имя с очевидностью указывают на ее родство с семитской владычицей Карфагена Астартой. Наконец, надписи из Пирги представляют собой своего рода предвестие того потока восточных культов, которые полтысячелетия спустя хлынут в романский мир, в Рим и Италию, и будут бороться за его завоевание. Ничто так не поражает, как включение этого открытия в наше представление о политике и религии этрусского, карфагенского и романского мира.