Даже в юности Пушкин не проявлял особой религиозности.

Еще в Лицее подшучивал над таинствами потусторонней жизни:

Его уже тогда занимает совсем иное бессмертие:

Директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт ужасался легкомыслию своего воспитанника; даже в мыслях не дерзая употребить слово «безбожие», он дал ему такую характеристику. «Его сердце холодно и пусто: в нем нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце».

Близкий приятель, Александр Тургенев, сетует, что Пушкин получает (и охотно читает) присланные одним приятелем-дипломатом «безбожные стихи из благочестивой Англии».

Конечно, чистым атеистом поэт не был, с детства сохранял по традиции, как и большинство современников, некоторые «религиозные привычки», но ненавидел фанатичных духовных пастырей, не слишком, впрочем, доверяя их истовой религиозности.

В ту пору даже таких чисто и искренне верующих людей, как, например, Жуковского, оскорбляло и унижало явно «нехристианское», деспотическое наступление церкви, которое стало очень заметно в начале 1820-х годов.

Что же говорить о живом, свободном, склонном к насмешке пушкинском уме…

Здесь, в «проклятом городе Кишиневе», он вынужден, подобно всем прочим чиновникам, выполнять установленные церковные обряды: ходить к обедне, поститься, простаивать утомительные службы. Друзьям он признается:

Упоминание имени Вольтера здесь не случайно: Пушкин увлекается его поэмой «Орлеанская девственница», его привлекают ирония, скептицизм великого насмешника.

Кстати, государь вовсе не «простил» ему стихов, поэтому он здесь, а не в Петербурге. Видно, и в божеское милосердие Пушкин не особенно верит. Да и не слишком старается его испытывать.

Ведь он уже успел в столице приобрести невеселый опыт гонений, преследований; и не случайно то, что рождается меж адовой серией, через некоторое время будет вырвано, сожжено, чтоб никакой сыщик, жандарм не смог докопаться…

В письме к старому другу Александру Ивановичу Тургеневу (тому, кто привозил мальчика в Лицей и будет провожать гроб убитого поэта) он вскоре пожалуется: «Мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзина, без вас двух да еще без некоторых избранных соскучишься и не в Кишиневе, а вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии. В руце твои предаюся, отче! Вы, который сближены с жителями Каменного острова, не можете ли вы меня вытребовать на несколько дней (однако ж не более) с моего острова Пафмоса? Я привезу вам за то сочинение во вкусе Апокалипсиса и посвящу вам, христолюбивому пастырю поэтического нашего стада…»

«Пакостный Петербург», где хозяйничают архипастыри-доносчики, все же манит, там друзья, старинная подруга Голицына. Тургенев — один из деятелей религиозно-просветительского «библейского общества», отсюда насмешливые обороты «христолюбивый пастырь», «в руце твои, отче» и т. п. Между тем это общество уже вызвало свирепый гнев религиозных затемнителей, и вскоре Тургенев попадет в отставку и опалу. Но пока он еще придворный и вхож к «жителям Каменного острова» (то есть каменноостровского царского дворца) — и вдруг да удастся ему выхлопотать на несколько дней Пушкина, а тот грозится порадовать каким-то новым сочинением «во вкусе Апокалипсиса». Самый строгий читатель чужих писем не найдет тут, к чему придраться: наоборот, Пушкин взялся писать на душеспасительные темы.

Однако Александр I не склонен был, даже на неделю, смягчить свой гнев против кишиневского чиновника 10-го класса Александра Пушкина.

Меж тем религиозно-мистические сюжеты вполне в духе времени. Только что отшумели наполеоновские войны. Бонапарт, поднятый судьбой на самую вершину власти и вдруг низвергнутый, влачащий на заброшенном острове бессмысленные дни, долгие десятилетия будет еще тревожить умы. И Пушкин напишет:

«Священным союзом» назвали свое сообщество реакционные правители, подавлявшие свободу. Наступает, по словам современника, «царство мглы, произвола, молчаливого замирания, гибели без вести, мучений с платком во рту». Церковь входит в особую силу. Светлая философия Дидро, Французской революции, воспевающая разум, под запретом. Министерство народного просвещения строжайше предписывает преподавать все предметы в соответствии с верой, устранить всякие мысли, противоречащие Священному писанию. Цензура вымарывает из сочинений такие выражения, как «небесная улыбка», «ангельский взгляд», считая, что они оскорбляют религиозное чувство.

Царь Александр I, с юности подверженный припадкам меланхолии, целиком во власти фанатиков, кликуш. Во дворце вызывают духи умерших, от бесед с ними зачастую зависит судьба страны. Возможно, думая об Александре, Пушкин позже напишет о Годунове:

И в этой обстановке Пушкин сам как будто что-то написал на религиозный сюжет. Впрочем, все не шлет и не шлет друзьям новое сочинение… Только через шестнадцать месяцев после письма к Тургеневу, в начале осени 1822 года, один из приятелей отправляется в столицу, и с ним передается послание старинному другу П. А. Вяземскому. Молодой, по общему мнению, легкомысленный Пушкин призывает старшего семью годами собрата не увлекаться повседневной суетой: «Предприними постоянный труд, пиши в тишине самовластья… А там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России. Покамест обнимаю тебя от души. Посылаю тебе поэму в мистическом роде — я стал придворным».

Если первые строки очевидно намекают на будущие перемены, когда «тишина самовластья» отступит перед вольным словом, то в последних — ядовитая шутка: при дворе царит фанатизм, религиозный мистицизм, ханжество; ну, что ж, поэт избирает вполне «придворную тему», в мистическом стиле…

От Вяземского, Тургенева — еще нескольким друзьям; по другим каналам — еще. Вот уже десяток-другой списков осторожно, невидимо странствует по России: в петербургском салоне, московском старом особняке, глухих провинциальных имениях, на офицерских сходках про себя, полушепотом читают изумительные, дерзостно-опасные стихи озорной пародии на библейский сюжет.

Пушкин не впервые рискованно шутит со Священным писанием… Однажды он рисует на ломберном столе одну знакомую даму в виде мадонны, а на руках у нее — младенцем — генерала Шульмана с огромной головой, в больших очках, с нелепо поднятыми руками.