Линия Голенищев-Кутузов — Стасов понятна. Остается добавить, что поэт был внуком Павла Васильевича Голенищева-Кутузова, а дед (очень дальний родственник великого полководца) был человеком, весьма близким к Николаю I: сначала один из воспитателей юного великого князя, затем — генерал-губернатор Петербурга в страшные месяцы после 14 декабря, член Следственной комиссии по делу декабристов. Именно он, Павел Голенищев-Кутузов, явился главным распорядителем казни пятерых революционеров 13 июля 1826 года…
Время шло. Толстой с нетерпением ждал вестей из столицы. Наконец, 3 июня 1878 года Страхов сообщил, что Стасов «завтра передаст свой драгоценный документ», но «просил о страшном секрете».
Еще через шесть дней —
Толстой — В. В. Стасову.
«9 июня 1878 г.
Не знаю, как благодарить Вас, Владимир Васильевич, за сообщенный мне документ. Для меня это ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь. Это ответ на главный вопрос, мучивший меня. Считаю себя вечным должником вашим за эту услугу. За discrecion[5] свою могу ручаться. Я не показал даже жене, и сейчас переписал документ, а писанный вашей рукой разорвал».
Итак, «тот барин» вернулся, и документ появился.
Толстой не на шутку взволнован: дело, разумеется, не в исторической детали, его волнует вопрос о праве одних людей на жизнь и смерть других, о священности жизни, о добре и зле.
Дмитрий Оболенский, близкий к Толстому общественный деятель, рассказал кое-какие подробности этой истории: у внука генерала Кутузова подлинной записки царя не было; Стасов ошибался, когда писал, что «барину принадлежит оригинал» — только копия! Ох, как не хотел Николай I, чтобы его детально разработанное распоряжение о казни стало когда-либо известно; царь, конечно, повелел немедленно уничтожить документ. Однако генерал Павел Кутузов тоже не пожелал один нести ответственность за тот человекоубийственный ритуал и снял на всякий случай копию с царского приказа. Ее-то и получил Стасов, в свою очередь тоже снял копию и направил Льву Николаевичу с просьбой никому не показывать и не рассказывать (нет сомнения, что Стасов воспользовался в этом случае не почтой, а помощью какого-то верного человека).
Толстой «сейчас переписал документ», и Дмитрий Оболенский помнил, что Лев Николаевич «читал по собственноручно им снятой копии записку Николая Павловича, в которой весь церемониал казни декабристов был предначертан самолично во всех подробностях… „Это какое-то утонченное убийство“, — возмущался Толстой по поводу этой записки».
А ведь речь шла о бумаге, составленной «первым христианином» России: когда декабристы вышли на площадь, Николай I послал митрополитов увещевать «заблудших» (революционные офицеры и солдаты решительно прогнали испуганных и непрошеных парламентеров). Позже три митрополита вводятся в состав Верховного уголовного суда над декабристами и лицемерно, по разрешению царя, не ставят своих подписей под смертным приговором, но благословляют всех, кто ставит…
Но вот уж не церковники, а сам царь, верховный «глава церкви» — прямой царский текст, «утонченное убийство»!
Долгое время собственноручная копия Толстого (фактически «копия в кубе», то есть копия со второй копии) считалась утерянной; полагали, что писатель, боясь скомпрометировать Стасова, уничтожил в конце концов и свою записку. Таким образом, исчезал живой «толстовский» и «стасовский» документ, а вместе с ним навсегда как будто пропадал настоящий текст зловещего распоряжения царя…
В личном фонде Николая I и среди бумаг главных карательных учреждений такого документа не обнаруживалось. Получалось, что царю удалось скрыть от истории свое непосредственное участие в разработке процедуры казни, участие, замаскированное его известными словами — «присоединяюсь к остальным» или «как решит суд»…
Но все же документ не исчез! В 1948 году (ровно через семьдесят лет после переписки Толстого со Стасовым по его поводу) копия, сделанная рукой Льва Николаевича, была куплена Государственным музеем Толстого у частного лица. «Истина сильнее царя», — записал незадолго до смерти Пушкин…
Об этом документе говорилось в печати, он вошел в Полное собрание сочинений писателя, он давно хранится в Отделе рукописей Музея Л. Н. Толстого, — и все же напомним текст (это необходимо для нашего последующего рассказа).
Почтовый лист, исписанный с одной стороны, в начале заголовок: «Автограф Николая I (орфография подлинника)». Лист вложен в обычный почтовый конверт с надписью «Документ Николая».
Прочитаем:
«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамени. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будут на месте, то командовать на караул и пробить одно колено похода. Потом г. генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено и командовать „на плечо“. Тогда профосам[6] сорвать мундиры, кресты и преломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк. Тогда возвести присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударить тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все не кончится, после чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распустить по домам».
Спокойно и деловито распоряжается император. Хладнокровно, по минутам все рассчитал, не забыл ни одного поворота, даже предусмотрел, когда и как ударить в барабаны (недаром так гордился знанием фронтовой службы). Продуманный, тщательно, методично составленный порядок, согласно которому должно произойти убийство пятерых молодых людей, полных сил, энергии, стремлений служить отечеству (а гром барабанов должен заглушить последние слова!). Убийство пятерых, «гражданская смерть» еще более чем ста… И при этом «быть священнику с крестом». Как характерно это жестокое «быть священник у», так же, как быть конвойным, палачам! Священник был. Мы хорошо знаем его: Петр Мысловский. Некоторые из декабристов (например, Лунин) были уверены, что он доносил начальству о многих тайнах, полученных им в казематах, во время откровенной исповеди заключенных, — во всяком случае, у него оказались достойные заслуги для того, чтобы вскоре после окончания процесса получить почетный орден…
Однако такой исправный служака порою не мог скрыть сочувствия к умным, благородным людям, обреченным жестокой каре. Декабрист Лорер записал о нем: «Когда под несчастными (декабристами, приговоренными к смертной казни) отняли скамейки, он упал ниц, прокричав: „Прощаю и разрешаю“. И больше ничего не мог видеть, потому что очнулся тогда уже, когда его уводили».
Не выдержал священник. Толстой несомненно знал этот эпизод по воспоминаниям декабристов.
Обморок священника как раз подтверждал отношение писателя к этому преступлению и его убеждение, что невозможно примирить церковную проповедь милосердия, всепрощения с убийством…
Более тридцати лет прошло с тех пор, как в архив Толстого вернулась копия с «документа Николая».
Но вот совсем недавно удалось обнаружить, что этот документ был не единственным, что Толстой знал и другие подробности того сверхтайного, бесстыдного дела.
В его руках был и другой текст, в котором не менее ярко воплотилось бесчеловечие, лютость верховной власти.
В. В. Стасов — Толстому.
«15 июня 1878 г.
Граф Лев Николаевич, посылаю еще новый документ. Он, конечно, менее важен, чем предыдущий, но все-таки очень важен и интересен. Вот Вы сами увидите. Как и прежний, этот документ писан к графу Голенищеву-Кутузову, бывшему дядьке Николая I, а в это время — военному генерал-губернатору Петербурга».