А дорога и без того невероятно трудна и опасна. Однажды, при переезде через реку Тунгуску, дощаник (плоскодонное судно с палубой, управляемое парусом, веслами или бечевой), на котором плыл Аввакум с семьей, едва не затонул: еле успели ребят из воды вытащить, а все остальное утонуло, парус ветер в куски порвал, кое-как прибились к берегу.

В этих условиях, когда ссыльный протопоп вынужден беспрестанно бороться за свою жизнь и жизнь близких, находясь всецело во власти жестокого и подлого Пашкова, он все равно не унимается, не сдается, как и прежде готов во всем стоять до конца… По дороге полк встречает двух вдов, идущих в монастырь, и воевода решает их насильно выдать замуж за своих казаков, однако Аввакум заступается за женщин. Под нажимом Аввакума Пашков отпускает вдов, но протопопа не простил: у одного из порогов на Ангаре выгнал Аввакума из дощаника и заставил лезть в обход через горы.

«О, горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменной, яко стена стоит, и поглядети — заломя голову!»

Однако добрался все-таки Аввакум до своего дощаника и тут же пишет письмо воеводе, который уже дальше уплыл; послание это до нас не дошло, но из донесения Пашкова мы знаем, что Аввакум, в частности, заявлял: «…во всех чинах нет никакой правды!» Пашков приказал наказать протопопа за «непристойные речи» ударами кнутом из твердой кожи, с острыми краями, которые рвали кожу в клочья. Воевода сказал ему: «Когда довольно будет, скажешь „пощади“». Но Аввакум пощады не попросил и вынес все. удары, хотя обычно человек умирал от шестидесяти кнутов. Когда избиение закончилось, Аввакум упал замертво на землю. Ему сковали руки и ноги и положили на казенной дощаник: «Осень была, дождь на меня шел, всю ночь под капелию лежал». Пока его били, Аввакум молился, а сейчас ему в голову пришли иные мысли: «За что ты, сын божий, позволил так мучить меня? Я ведь за вдов вступился!»

Эти мысли терзают Аввакума сильнее физических мучений. «Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал».

Как добрались до Братского острога, велел воевода протопопа в тюрьму бросить. Холод, на обледенелом полу редкая солома, иногда приносят еду, а чаще — забудут. «Гной по всему телу, и вши, и мыши, и стужа, и есть хочется».

Семью поселили в двадцати верстах от Братска, и они едва не погибли от холода, голода, цинги — все съестные припасы и теплые вещи воевода отобрал.

Весной Пашков с казаками двинулся дальше к Байкалу. С большим трудом, три дня, перебирались через озеро, добрались до озера Иргень, начали строить острог; следующей весной поплыли по реке Ингоде. И здесь началось самое страшное: «Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работы в воде. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные; только начнут мучить человека — а он и умрет!.. И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, а все равно работай, работай, никуда на промысел не ходи; вербы бедной, в каши ущипать кто сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе!.. Ох времени тому!»

От голода, непосильной работы казаки умирали десятками. У Аввакума умерли двое сыновей, родившихся в Сибири.

Через два года воевода решил вернуться к озеру Иргень. «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухличишко дал две клячки, а сам я и протопопица брели пеши, убивающиеся об лед… Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится…

— Долго ли муки сея, протопоп, будет?

— До самые до смерти, Марковна!

— Добро, Петрович, ино еще побредем».

Тем временем в Москве всесильный Никон отказался быть патриархом. Однажды надел на себя простую монашескую рясу и уехал в монастырь в Новом Иерусалиме — решил попугать царя. Дело в том, что властолюбивый и гордый патриарх давно уже тяготил Алексея Михайловича своими притязаниями быть таким же главой государства, как и сам царь. Никон был уверен, что его начнут уговаривать, приглашать обратно, но самодержец встретил весть об отъезде патриарха с облегчением. Несколько лет после этого не было в Москве патриарха. Главой церкви фактически стал сам царь.

Уехал Никон, и сразу же послан приказ вернуть Аввакума из ссылки; но велики расстояния, и царское повеление несколько лет ищет протопопа!

В Москве Аввакума встретили «как ангела божия». Милостив царь Алексей к возвращенному, Пашкова приказано за избиение Аввакума отставить от службы, самого протопопа поселили на монастырском дворе в Кремле, при встрече царь ему кланяется и просит благословения. Алексей Михайлович ищет примирения с вождем раскола.

Не только почестями окружен бывший ссыльный, велено вознаградить его. Царь «пожаловал, ко мне прислал десять рублев[2] денег, царица десять рублев же денег. Лукьян духовник десять рублев же, Родион десять рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел мне в шапку сунуть; а про иных и нечего сказывать: всяк тащит да несет всячиною!»

Царь было пожелал сделать Аввакума своим духовником — это уж великая милость! — конечно, при условии, что тот примирится с церковью, да Аввакум отверг с насмешкою такое предложение.

Богатство и почет — после десяти с лишним лет страшной сибирской жизни во власти изверга-воеводы, когда каждый день мог оказаться последним. Теперь, казалось бы, можно успокоиться, закрыть кое на что глаза: ведь главного врага — Никона — уже нет в столице, а новшества его все равно вошли в церковный обиход, и царь вовсе не собирается их отменять — к чему упорствовать, снова рисковать судьбой своих ближних, тем более что даже многие из бывших соратников уже признали нововведения.

Да не таков Аввакум. Он возмущен тем, что увидел после своего возвращения — «церковь паче прежнего смущенну», — и с горечью восклицает: «Увы душе моей бедной! Лучше бы мне в пустыне Даурской, со зверями живучи, конец принять».

И снова нам нелегко понять тех людей, которые ведут богословский диспут до последнего — до пыток, дыбы, смерти… Нелегко понять форму, но можем, обязаны понять дух, смысл схватки.

Аввакумовский крик — обличение; в нем многое сошлось: и темный фанатизм, и проклятие той жизни, той власти — «ох времени тому!», — и сочувствие гонимым, «горемыкам миленьким…», и заблуждения, искренние иллюзии, будто, сражаясь за старинные обряды, можно улучшить, переменить мир.

Никогда не смирится протопоп, не устрашится ни царского гнева, ни новой ссылки! Вот только мысли о жене и детях печалят его, и не знает он, как быть, но жена, угадав его заботы, твердо говорит: «Я тебя с детьми благословляю: дерзай, проповедуй по-прежнему. А о нас не тужи… Не будем расставаться, а если разлучат, не забывай… Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!»

Поклонился ей в ноги Аввакум и ринулся в бой. До сих пор у никоновской реформы было много противников, однако единого мощного движения не существовало, оно появилось только теперь, с прибытием Аввакума. Авторитет его огромен: многолетние страдания за свои убеждения, твердая решимость ни в чем не погрешить против веры, редкая образованность, наконец, удивительный дар красноречия — все это притягивает многочисленных последователей и друзей.

Особенно сблизился Аввакум с боярыней Феодосьей Прокопьевной Морозовой и ее сестрой Евдокией Урусовой. Обе они принадлежали к высшей знати, а Морозова была, кроме того, близкой подругой царицы.

Ее образ ярко выражен в картине В. И. Сурикова. Невозможно забыть безумные глаза боярыни, полыхающие ненавистью и исступленной верой, торжествующе поднятой вверх руки с двумя пальцами — символ старого обряда.

Влияние Морозовой при дворе вначале было очень большим, ей не раз удавалось отвести от Аввакума грозившие ему неприятности, помочь его сторонникам своими богатствами. В одном из писем протопопа к боярыне читаем: «В дому твоем тебе служило человек с триста, крестьян у тебя было 8000, имения в твоем дому было на 200 или на 250 тысяч».