— В каком смысле?

— Она тогда в фаворитках у главного ходила, ну и глядела на всех несколько… сверху. Стерва та еще. Темпераменту в ней… ну, ты понимаешь?.. было примерно столько же, сколько в мороженой селедке. Так что Садыков в качестве любовника ей нужен был, как микроскопу пропеллер. А герой-любовник, натурально, обиделся, накапал кому надо… тут-то леди Макбет и капут настал. Да ничего интересного, обычная труппная жизнь.

— И что Садыков?

— А что Садыков, — передразнил меня Николя. — Ты наш репертуар знаешь. Много там ролей для героя-любовника? А характерности у Олежки — ноль. Ему бы, конечно, в кино, в костюмных сериалах сниматься… Полная касса была бы. Видова вспомни. Какой был успех, а? И на чем? На одном экстерьере. Так и Садыков. Актер ничего себе — на соответствующие роли. Но нашему театру — как пейсы митрополиту. Ну и сгинул куда-то.

Тут звонок, возвещающий окончание антракта, избавил меня от необходимости следить за выражением лица. «Це дило трэба розжуваты».

Вот всегда со мной так: накрепко запоминаю лицо, но, хоть убей, не могу потом связать его с ситуацией, в которой видела. Лишь когда Николя сказал про Видова, я вспомнила. Потому как похож. Именно Садыков, хотя и постаревший, рассказывал мне несколько дней назад про отношения Челышова с женщинами и окидывал меня таким взором, что хотелось залезть в скафандр. Ну и совпаденьица, однако!..

Минут через десять — должно быть под влиянием прекрасного драматического искусства — я несколько остыла и закатила сама себе выговор, даже внутренний голос вызывать не пришлось. Вспыхиваешь ты, Маргарита Львовна, как порох, и с чего? Вроде журналист, с достаточно большими людьми постоянно контактируешь — и ничего, никакого такого трепета. Чего это тебя вдруг разобрало? Что уж тут такого удивительного — встретить в обыденной жизни бывшего актера. Они что, не люди? Не женятся, по нужде не ходят, питаются амброзией и живут не в наших коробках, а в неземных эмпиреях? Да пройди по рынку — наверняка найдется какой-никакой главный инженер, торгующий клубникой. Это тебя не царапает, не взрывает? Ну да, взрывает — когда узнаешь. Вот и сейчас так же. Наверное, дело в том, что с «большими» людьми изначально знакомишься как с «большими», чего трепетать-то. А если вдруг видишь знакомое — по жизни знакомое — лицо в «портретной галерее», оно уже как бы и странно. Был обычный человек, а оказался… Эвона!

Одно неоспоримо — надо бы расспросить Олега еще раз. Да не об отношениях с женщинами, а о «делах давно минувших дней». Ведь Олег худо-бедно, но лет восемь в нашем театре проработал. Да, актер и гардеробщик — карты разных достоинств, но в театре, как в редакции — ничего не скроешь. Селезенкой чую — должен Олег что-то про покойника знать. Хотя может и сам не понимать — что именно ему известно.

18. Нил Армстронг. Повесть непогашенной луны.

После спектакля Николя Ни Двора увязался с нами гулять. Причем Боб, как ни странно, не был особенно против такой компании, а я… Кто я такая, чтобы возражать? Молчи, женщина, твое слово Восьмого марта!

Вы, может, полагаете, что я против такой позиции? Феминизм форева и так далее? О-ля-ля! Вовсе даже нет. Даже наоборот. Но — увы! а может, ура? — мужчины, которым хочется подчиниться, встречаются в нашей жизни не чаще, чем грамотные журналисты.

Да-да-да, большинство моих коллег, увы, к орфографии, пунктуации и элементарной стилистике относятся как-то свысока — на это, мол, корректоры есть.

Впрочем, к Николя это, безусловно, не относится. В его текстах корректорам делать было нечего: запятые стояли на своих местах даже тогда, когда автор не стоял на ногах. Но Николя Ни Двора — вообще уникум. В чем я и убедилась во время нашей прогулки.

Самые авторитетные источники утверждают — а жизнь их подтверждает — что завязавший алкоголик не может выпить уже ни капли, иначе сорвется. Но нет правил без исключений. Видимо, талант и впрямь сам себе устанавливает законы — и не только в искусстве, но и в обыденной жизни. Трезвость Николя ничуть не отдавала фанатизмом. За пятичасовую прогулку он с удовольствием употребил литр пива, причем стремления «продолжить и углубить» отнюдь не замечалось. К слову, я за тот же исторический период употребила тоже литр, а Боб и вовсе полтора. Кошмарная распущенность!

Зато веселились от души. Вплоть до взятия интервью у постового, который, кстати, совсем не возражал, а на мое и Николя удостоверения «ПРЕССА» глянул вполглаза, для галочки. Зато двадцать минут жаловался в мой диктофон на тяготы милицейской службы и дурость начальства — только попросил не называть фамилии. Потом на нашем пути откуда ни возьмись оказался пруд, в котором я утопила босоножку. То есть не то чтобы совсем утопила — пробковая подошва гарантирует обуви некоторую плавучесть. Но было бы совсем замечательно, если бы обувь еще и микродвигателем оборудовали, чтобы она к берегу подплывала…

Минут десять мы акробатически пытались дотянуться до босоножки какими-то палками, и когда я уже почти согласилась с необходимостью принести жертву местной ундине, Боб вспомнил, вероятно, средневековых рыцарей с их подвигами во славу прекрасных дам, пожертвовал внешним видом (точнее — штанами, поскольку ботинки он все-таки снял) и, храбро булькая зеленой водой, поймал беглянку.

Дальнейшее путешествие… Впрочем, пожалуй, хватит. Когда начинаешь шалить — не думаешь, чем это закончится. Хотя заканчивается всегда одинаково. Небеса постепенно теряют сходство с балахоном астролога, и когда закрываешь, наконец, глаза, они, небеса, напоминают больше железнодорожное белье, бледно-серое, влажное и холодное.

К тому моменту, как зазвонил телефон, мне удалось проспать часа четыре, максимум пять. Даже для одного глаза не совсем достаточно, а их у меня два, и оба спать хотят. Решительно, Госдуме следовало бы принять Закон о запрете таких «пробуждений» — уж очень они нравственность разлагают. Воспитываешь в себе любовь к ближним, воспитываешь, а тут раз, и все насмарку. Когда грубая действительность в лице телефонного звонка громко и беспардонно вторгается в твои прекрасные грезы, хочется сказать в трубку много разных слов, большинство которых для телефонной беседы совершенно не пригодны — хотя бы потому, что противоположная сторона лишена возможности в ответ швырнуть в тебя чем-либо тяжелым.

А может, все наоборот, и телефон в роли будильника — лучший из возможных тренажеров, способствующих воспитанию человеколюбия или хотя бы приличных манер. Обычно через полминуты после каждого «телефонного» пробуждения я преисполняюсь гордости и самоуважения. Ах, какой я молодец, я вновь победила звериные инстинкты и сумела удержаться в рамках общепринятой вежливости! Вы не понимаете, чем тут гордиться? Ну, значит, вы произошли от ангелов — те, насколько я понимаю, вообще не спят.

Некоторые, впрочем, особо наблюдательные, вроде любимого Ильина, опознают мое состояние даже по телефону:

— Разбудил, что ли? Ну извини, с меня выкуп. Чем пожелаешь?

— Ватными затычками! Или из чего там беруши делают? Вот мне полмешка, пожалуйста. Давай говори уже, чего сообщить-то хотел? Вряд ли ты позвонил только ради того, чтобы мой голос послушать, нет?

— Это почему это? Я что, уже и соскучиться не могу? — продолжал издеваться лучший в мире майор.

— Можешь, можешь, — довольно неласково буркнула сонная я. — Но тогда позвонил бы ближе к вечеру. В это время суток в моем голосе теплоты и нежности маловато, нечего слушать.

— Спрячь коготки, киска, никто замуж не возьмет.

— Вот спасибо, утешил. А то я сижу и вся по маковку в панике — того и гляди под венец потащат. Но раз правоохранительные органы считают, что «никто не возьмет», можно жить спокойно.

— Ну? Проснулась?

Какой редиска, а? Все знает. Легонькая пикировка и впрямь быстро переключает из сна в бодрствование. Прелесть именно этого способа в том, что собственных усилий прикладывать не приходится.

— Ага… — я в последний раз сладко потянулась и даже зевнула.