Похоже было, что сосновые боры -- не лучшее место для малинников и мать-и-мачехи. Хотя должна же ведь расти, неприхотливая к почве, да ещё в высокой влажности... но она всё никак не попадалась. Увы мне, других трав для лечения горла я не знала. Да и вообще, просто других трав тоже. Смутные отголоски школьной программы по ботанике плавали в голове, противореча друг другу. Интуитивно понятные слова типа "биогеоценоз" "экосистема", "микобиота" проносило мощным течением мысли, да так, что я не успевала толком понять их значения. А ведь когда-то знала, раз вспомнила.

       Эдик, который всё время грыз какие-то травки, скоро заметно повеселел. Может, он, как кошка или собака, интуитивно выбирал целебные?

       Говорит он мог только с большим трудом, поэтому мы больше молчали. И это было изумительно! Всё-таки совершенно особое чувство вызывает такое безголосое взаимопонимание. Свернуть налево или направо? Не вопрос, мы свернём в одну сторону. Взобраться на пригорок или спуститься в овражек? Но мы оба захотим на пригорок... остановиться и безоглядно предаться поцелуям?..

       Мы побоимся.

       Мы будем долго переглядываться, замедлять шаг и снова ускорять, но повторить вчерашний подвиг будет страшно. Ведь вчера было... что-то совершенно не поддающееся никаким описаниям! А вдруг сегодня поймём, что всё на самом деле не так, вдруг очарование первого поцелуя убьёт второй?

       Сегодня решительность обуяла Эдика.

       Говорить он опасался из-за боли. Подозреваю, что целоваться тоже. Но именно он вдруг притянул меня к себе и, сначала осторожно, потом всё смелее и смелее, принялся целовать.

       Я столько раз читала о том, что во время поцелуя весь мир перестаёт существовать, время останавливает свой бег, в животе порхают бабочки, и так далее, и тому подобное в том же духе. Наверное, я читала про поцелуи людей! А у меня, вампира, резко обострялись все чувства. Я видела, слышала, осязала, обоняла всё стократ ярче. Каждую иголочку на сосне. Каждый листик папоротника. Каждую птичью трель в радиусе ста километров... если бы только птичьи трели и наполняли воздух! Ведь одновременно с ними звучали козы, коровы, машины, люди, куры, собаки... зато изо всех запахов я могла ощущать только один.

       Запах крови Эдуарда Клюева.

       И это было прекрасно.

       И ещё одно мгновение попало в копилку тех, которые мне хотелось растянуть на целую вечность...

       Мы бродили по лесу, уже напрочь забыв про малину и мать-и-мачеху. Нам просто было хорошо вдвоём. Так и настолько хорошо, что, когда вдруг сумерки под сенью сосновых крон стали сгущаться в ночь, мы удивились и впервые за весь день обратились к часам.

       Вот ведь! Одиннадцатый час!

       -- Я так полагаю, к ужину мы опоздали? -- мечтательно прошептал Эдик, берегущий голос, и я так же тихо отозвалась:

       -- Похоже, мы опоздали и к первому ночному чаю!

       -- Но что нам тогда мешает прийти к завтраку?

       Горячая волна странной смеси чувств обдала меня от головы до ног, если точнее, от уха, в которое мой любимый выплеснул горячий выдох, и до самых-самых пяточек. В этой волне прослеживались и внезапный стыд, и безотчётный страх... но преобладала всё-таки радость. Сметающая всё на своём пути, яркая и переливчатая радость, от которой не хотелось кричать дуриком и прыгать, но хотелось прижаться потеснее к Эдику и сказать ему большое спасибо, тихо-тихо сказать, на ушко, чтобы и ему от моего дыхания стало жарко...

       Мы никуда не спешили, бредя наугад между тёмных стволов.

       -- Волшебное время -- сумерки, -- шепнул Эдик.

       Я тихонечко, чтоб не разрушать до конца мирное очарование момента, ответила:

       -- А мне больше ночь нравится!

       -- Ночью слишком уж темно, -- усмехнулся Клюев.

       -- В этом-то и вся прелесть! --клацнула я зубами рядом с его носом.

       -- Ой!

       Эдик отшатнулся.

       Я смутилась.

       -- Прости, не хотела тебя пугать...

       -- Да ты и не напугала...

       И мы побрели дальше, пока вдруг не вышли на пригорок, с которого деревья сбегали редеющей гурьбой до середины склона, а внизу стоял завод. Заброшенный завод! Его кирпичные стены, на которых ещё кое-где сохранилась штукатурка, казались призрачными. У горизонта над ними виднелась малиновая полоска заката.

       А в небе висела полная луна, и рядом чернела заводская труба...

       -- Как красиво... -- выдохнули мы в один голос.

       Не сговариваясь, расстелили пляжный коврик прямо там, где нас застало это волшебное зрелище, и, обнявшись, залюбовались луной.

       К утру я всё-таки вернулась домой.

       Во всех окнах горел свет. На пороге сидел папа.

       С ремнём.

       Да уж...

       Эдик галантно помог мне преодолеть препятствие в виде калитки, прошёл вместе со мной по дорожке и очень вежливо улыбнулся папе:

       -- Здравствуйте, Фёдор Борисович!

       -- Здравствуй и ты, Эдуард, -- ответил мой папа, и я не удержалась, спряталась за спину Эдика, чтобы только волны холода, исходящие от родного отца, не превратили меня в ледяную скульптуру.

       -- Привет, па... -- робко высунулась из своего надёжного укрытия. Взгляд тут же натолкнулся на безвольно свисающий с папиного колена кончик ремня.

       -- Здравствуй, Надя.

       Мне показалось, или ледяной ураган начал утихать?

       -- Я так полагаю, раз вы явились сюда вместе, эту ночь вы провели вдвоём?

       Показалось. Это было затишье перед девятым валом.

       -- Да, -- согласно кивнул Эдик.

       -- Нет! -- подскочила я. -- То есть да, конечно, но это совсем не то, что ты мог подумать, папа!

       -- Правда? -- ремень чуть шевельнулся, и его движение меня заворожило. Я неотрывно смотрела на него, ожидая следующего проявления жизни. -- И что я мог, по-твоему, подумать?

       Папа встал.

       -- Что я мог подумать, когда мне позвонил Арсений Михалыч и спросил, знаю ли я, где сейчас моя дочь?

       Папа распалялся. Эдик молча обнимал меня за плечи. И эта молчаливая поддержка дорогого стоила.

       -- Что я мог подумать, когда Арсений Михалыч сказал, что моя дочь увела с пляжа его больного сына в неизвестном направлении?! Что, как ты думаешь?! После всех этих твоих странностей, после... после как ты... все эти пустые пакеты...

       А-га...

       Я допустила огромный промах: выкинула пакеты из-под крови в мусорное ведро. Мусор выбрасывал папа. И, похоже, те "глупости", от которых он меня предостерегал, означали просьбы пить поменьше крови. И не пить людей... А теперь он еле сдерживал себя -- и то, лишь потому, что здесь Эдик.

       -- Папа, папа, я тебе всё объясню! -- голос мой звучал уверенно и убедительно. Если б ещё я сама была убеждена в том, что действительно смогу объяснить всё!

       А папа завёлся не на шутку, и в голову ему пришла та же мысль, что и мне:

       -- Что ты мне объяснишь?

       -- Всё... -- уже куда менее уверенно пообещала я. -- Ну, я по меньшей мере... постараюсь. Ну, ответить на твои вопросы. Ну...

       -- Не запрягла, -- папа раздражённо хлестнул по брюкам ремнём и поморщился. Видать, больно хлестнул. -- Иди в дом. Там поговорим. Эдик, ты тоже проходи, за тобой сейчас папа приедет. Валентина Петровна позвонила ему, когда мы вас увидели.

       Но Эдику не пришлось в тот день впервые посетить наш дом. Едва папа закончил свою речь, к забору бесшумно подкатила приземистая хищная иномарка. Из неё вышел мужчина лет сорока на вид... воплощённая элегантность и презентабельность! Если Эдик к его годам станет хотя бы вполовину таким же, я... не знаю. Любить его сильнее, чем сейчас, всё равно не смогу.