Куда повезутъ – никто не знаетъ. Командиръ эшелона, прапорщикъ Королевъ, можетъ, и знаетъ, но не говоритъ никому, хоть и замѣчательный господинъ. Унтеръ-офицеръ Курочкинъ не разъ выпытывалъ:

– Черезъ Москву, ваше благородiе, поѣдемъ… время улучить – можно сбѣгать, полушубочекъ закупить… Въ Москвѣ всякiе полушубки въ офицерскомъ Обществѣ…

Но прапорщикъ не идетъ и на это.

У Курочкина въ Москвѣ невѣста, и ему очень хочется, чтобы черезъ Москву. А говорятъ, что передадутъ на Орелъ, а тамъ на Смоленскъ. Все возможно. Говорятъ, что черезъ Москву – вѣрнѣй: столица, и начальство, можетъ, пожелать взгялнуть, и, вообще, – такой городъ!

– Будто, удобнѣй черезъ Москву… – говоритъ фельдфебелю Курочкинъ и накручиваетъ усики въ колечки. – Главное дѣло, узелъ. И на сѣверъ, и на югъ. Конечно, типографiя мѣстности, значитъ теперь… горячее время, а на Москву все крюкъ.

Не знаетъ и фельдфебель.

Обѣдаютъ въ баракахъ, при станцiи. Кормятъ хорошо – лапша и макароны на маслѣ. Хоть и морозъ, а тепло, лица у всѣхъ покраснѣли, клубится паръ. Играетъ на вокзалѣ оркестръ гимназистовъ, провожаютъ жители. Родныхъ мало: почти всѣ изъ иныхъ мѣстъ. Провожаетъ кой-кто изъ бабъ. Бабы не плачутъ – еще не успѣли привыкнуть, но провожаютъ сердечно. Суютъ узелки, напоминаютъ глазами: пиши, молъ, Вася! – Понятно, напишу.

Длинный гимназистъ, въ аломъ шарфикѣ на тонкой шеѣ, бѣшено тычетъ палочкой, какъ тотъ инженеръ-профессоръ, который когда-то далъ въ городѣ концертъ, игралъ героическую симфонiю. Трубятъ „Варяга“. Когда эшелонъ садится по вагонамъ-теплушкамъ, гимназисты снимаютъ фуражки и играютъ: Стройся, гвардiя, рядами! Гренадеры, строй каре!“.

Изъ вагона, напротивъ, отвѣчаютъ: – „Со восхода солнце свѣтитъ, командеръ прiѣдетъ къ намъ!“. Въ другихъ вагонахъ – по-разному. Гдѣ взводный Курочкинъ – про „дѣвочку съ кудрями“, дальше – „канарей въ клѣткѣ сидитъ, канарей пѣсни поетъ“, а тамъ – „сѣрый селезень плыветъ“, а дальше – не разобрать.

Молодой прапорщикъ принимаетъ честь саженнаго жандарма и послѣднiй разъ козыряетъ съ очень серьезнымъ видомъ дочери батальоннаго, которая ему нравилась, и съ которой, за мѣсяцъ службы, не успѣлъ сказать и десяти словъ. На путяхъ у депо рабочiе машутъ картузами, но поѣздъ не отзывается – зима.

Плывутъ чужiя мѣста подъ снѣгомъ – лѣса, лѣсочки, кусты, рѣчушки съ бурыми метелками въ бережкахъ. Неохота смотрѣть. Дорого посмотрѣть на родное – пусть хоть болотина, гдѣ косили, пусть ручеишка, гдѣ когда-то лошадь поили, пусть хоть столбикъ на полѣ, невѣдомо для чего стоящiй.

Молодой солдатъ Ждановъ сидитъ у окошка: можетъ, не чужiя скоро будутъ мѣста. Не скоро, верстъ триста до нихъ. Можетъ быть, и не будетъ ихъ. А если не на Москву, – тогда будутъ; только, пожалуй, ночью поѣдутъ, – не увидишь.

– Да уѣзду-то ты какого? – спрашиваетъ товарищъ, который хочетъ, чтобы в Москву, хотя ему до Москвы интересу нѣтъ – взглянуть только. – Этого? Нѣтъ, до энтого не доѣдемъ.

– Чую, черезъ Москву! – говоритъ Куочкинъ отдѣленному. – Сонъ видалъ.

– Невѣсту опять?

– Нѣтъ, ягоды. Какъ ягоды – исполняется.

– А у меня ягоды къ нехорошему.

– Это когда ѣсть. А тутъ онѣ мнѣ на лужку были представлены.

Ждановъ слышитъ Курочкина, и сосетъ у него на сердцѣ. Ну, скоро Орелъ, тогда объявится. Нѣтъ, не скоро.

– Орелъ городъ знаменитый! – говоритъ Курочкинъ, наливая чай въ синюю кружку. – Городъ древнiй – Орёлъ! Орловскiе – самые отчаянные.

Густо отъ махорки и новыхъ сапогъ, паритъ. Топятъ жарко. Трое сидятъ передъ печкой на карточкахъ, будто у костерка, и глядятъ въ огонь. Усиковъ еще нѣтъ, глаза дѣтскiе, словно порядились солдатами и балуются у огонька. Пекутъ картошку. Насовалъ кой-кому въ карманы старичокъ-лавочникъ, у вокзала, когда закупали ситнаго и махорки. Стали было на штыкѣ печь, но Курочкинъ не дозволилъ.

– Штыкъ на непрiятеля береги, пуще глазу! Ну-ка, какъ у васъ спеклось, дай-ка…

Жданова не интересуетъ картошка. Не думаетъ и о томъ, куда идетъ эта очередная рота пополненiя. А вотъ – куда изъ Орла? Въ Орлѣ онъ ни разу не былъ, и не до Орла ему. А есть на пути между Орломъ и Смоленскомъ мѣсто…

– Рѣчка тамъ Чолкна… Не знаешь?

– Не знаю. Оку знаю.

– Нѣтъ, Чолкна… Маленькая, налимовъ много. А на ней моя деревня. Скворча называется.

– Не знаю. У насъ Зайцево есть… еще Хомуты, большое село!

– Если мимо поѣдемъ, мнѣ духомъ добѣжать, съ версту.

До Скворчи отъ узловой станцiи больше четырехъ верстъ, но онъ говоритъ всѣмъ, что съ версту. Сказалъ и Курочкину. Такъ научили его въ батальонѣ знающiе – дѣло бывалое. А то ротный не пуститъ. Да, Скворча… Какъ сѣлъ въ вагонъ, такъ и сталъ разсказывать про Скворчу, которую никто не знаетъ. Тамъ графское имѣнье, съ прудами, графъ богатый, всѣ его знаютъ: генералъ Грушевъ.

– Это не можетъ быть, – говоритъ сосѣдъ. – Графъ выше генерала.

– Нѣтъ, вѣрно. На почтѣ извѣстно, что генералъ. Четыре медвѣдя у него въ каменномъ сараѣ… заводъ желѣзный. Церковь въ Лиховѣ старинная, съ Ивана Грознаго. Два монастыря…

– И у насъ монастыри есть. А грыба много?

– Много. Тамъ у меня мать съ отцомъ, двѣ сестры… одна замужняя, другая – дѣвушка.

– Красивая? – спрашиваетъ черноглазый, глазастый Вальковъ, бывшiй гармонистъ, у котораго оборвался любовный интересъ съ прачкой и который любитъ говорить про дѣвокъ.

– Понятно, красивая. Я самъ красивый.

– Курносенькая, стало-быть. Что жъ, и курносенькiя бываютъ…

– Нѣтъ, моя сестра не таковская. Помощникъ безо всего бралъ, – еще подумаетъ.

У Жданова нѣжное розовое лицо и свѣтлые глаза.

Онъ очень наивенъ и ласковъ. Старый запасной, унтеръ-офицеръ Шкробовъ, пожелавшiй на позицiи изъ „учителей“, называетъ его – сынокъ.

– Готово! – кричитъ маленькiй Рыбкинъ, служившiй въ молочной приказчикомъ. – Слушай сочиненiй – стихи!

– Прочитай, – говоритъ Курочкинъ.

Рыбкинъ можетъ сочинять стихи и знаетъ изъ Пушкина всего Гусара и Вѣщаго Олега.

– Слушай, какъ мы ѣдемъ на войну… – покашливая, говоритъ Рыбкинъ, почесываетъ карандашикомъ у носа и глядитъ въ клеенчатую книжку:

Мчитъ насъ поѣздъ нашъ желѣзный,

Мимо станцiй все гремитъ!

Мое сердце по любезной

Не тоскуетъ, не болитъ.

Ѣдемъ, братцы, на войну,

Эту пѣсню знай одну!

– Ловко! Ну, сочини мнѣ про… бой! – говоритъ Курочкинъ.

Но Жданова и стихи не интересуютъ. Когда проѣзжали открытымъ степнымъ мѣстомъ, подъ яркимъ снѣгомъ, увидалъ онъ обозъ вдалекѣ. Шли мужики съ возами. И тутъ выплыло въ памяти и навязло на языкѣ любимое стихотворенiе, которое онъ училъ въ школѣ и не забылъ. Оно опять выплыло, когда Рыбкинъ читалъ стихи. И теперь все не отстаетъ.

…„Пришал зима. Трещатъ морозы. На солнцѣ искрится снѣжокъ.

Пошли съ товарами обозы по Руси вдоль и поперекъ“.

Только и зналъ. Все повторялъ, глядя на качающiяся тяжелыя ноги товарища, напротивъ вверху. Даже головѣ стало больно.

Ждановъ достаетъ открытку съ краснымъ крестомъ, на которой напечатано – „изъ Дѣйствующей Армiи“, и начинаетъ писать карандашикомъ. Смотритъ на потолокъ и уписываетъ по словечку.

– Писарь нашъ писалъ хорошо, – говоритъ сосѣдъ. – Такъ начинается… „Лети мое письмо черезъ моря, черезъ лѣса, черезъ высокiя горы… въ городъ Танбовъ, прямо въ квартиру полковника Волгина“… У него тамъ знакомая въ горничныхъ служила.

Но письмо не пишется, да и писать не о чемъ. Это потомъ.

Уже вечеръ. Лежатъ. Въ уголкѣ играетъ гарманя – „Сухой бы я корочкой питалась“.

Рыбкинъ бросилъ стихи и учитъ служить безхвостую бѣленькую собачку, съ чернымъ пятномъ на ухѣ. Подхватилъ на дорогѣ, когда шли на вокзалъ, пронесъ подъ-мышкой, – рѣшилъ везти на войну. Собаченкѣ обрадовались, упросили взводного не отбирать. На вокзалѣ прихлестнули ремешкомъ къ ножкѣ стола и утащили въ вагонъ. Теперь собачка ѣдетъ безповоротно, скулитъ и подрагиваетъ. Называется – Штыкъ.