Они там говорили о чем-то непонятном, что никак не ладилось, ругали какой-то отдел какого-то ведомства, поносили каких-то юнцов за то, что у них хоть и хорошие головы, да руки ни к черту. А нас эти подробности не касались. Правда, мы не без зависти почтительно поглядывали на людей, живущих в науке, как у себя дома, — так мальчишки в далеком плаванье завидуют не пассажирам-бездельникам, а усталым матросам. Но все равно мы были счастливее, как те, кому впервые предстоит, скажем, взлететь на реактивном самолете. Нам предстояло прикоснуться к тонкой алхимии нашего века. Только прикоснуться, но уже и это было необычайно!

А вместе с тем — так уж устроен человек — было очень приятно, что наши ученые спутники и ворчат, и ругаются, и озабочены всякими пустяками: это уравнивало нас с ними. От этого и сама их высокая область знания, их тонкая алхимия, начинала казаться более доступной нам, непосвященным.

Тысячелетние заблуждения, к которым не стоит относиться свысока. — Ненаписанный сценарий. — До этого надо было дорасти! — Уклончивость Ньютона. — Ученые шутят, как отпевают. — Планку было сорок два, Эйнштейну двадцать один. — Второе рождение световых частиц. — Чтобы чем-нибудь не пренебрегать, надо знать, чего оно стоит!

Как-то сомнительно звучит это немножко напыщенное определение, хочется даже обидеться за сегодняшнюю блистательную науку о микромире. Однако трудно заподозрить в журналистском легкомыслии самого основоположника физики атомного ядра Эрнеста Резерфорда. А между тем именно ему принадлежит это выражение — «современная алхимия». Так назвал он свою последнюю книгу — книгу о ядерных превращениях, написанную в 1937 году, незадолго до смерти. А превращения материи в субатомном мире элементарных частиц — еще более тонкая вещь, чем ядерные реакции. Этого не нужно объяснять.

Все же может показаться, что упоминание о средневековой старине отбрасывает нас в сторону и далеко назад от рассказа про поиски первооснов материи. Назад — это правда. Но не в сторону! Напротив, такой рассказ, если бы кто-нибудь попробовал вести его «по порядку», только там и должен был бы начинаться — во тьме неразумных веков.

Тысяча лет заблуждений — вот история европейской алхимии. Две тысячи лет заблуждений — вот история алхимии восточной. Так есть ли тут о чем разговаривать? Есть.

Алхимики первыми стали не только рассуждать о сути вещей, как древние натурфилософы, но и начали в своих загадочных лабораториях упрямо возиться с грешным земным веществом. Они что-то разлагали на части, что-то с чем-то соединяли. Перегоняли, прокаливали, растворяли, возгоняли, фильтровали. И придумали для этого пробирки и колбы, реторты и змеевики, тигли и фильтры.

Очень презрительно звучит: «они что-то с чем-то соединяли». Но алхимики и вправду совершенно не понимали, с чем имели дело в своих колдовских экспериментах. Из одних веществ они изгоняли «летучесть», из других — «сухость», третьим прибавляли «огненности». У них было убеждение, что некие первоначала всех вещей служат носителями подобных свойств. Так на протяжении столетий, из поколения в поколение, из страны в страну кочевала произвольная идея, что ртуть и сера — первоосновы всего. То были как бы элементарные частицы материи в представлении средневековых алхимиков.

Все это дело давнее и хорошо известное, так же как и то, что они искали философский камень для превращения простых металлов в золото. А «панацея»? Это слово из алхимического словаря тоже определяло одну из целей их многовековых исканий. Убавляя одно первоначало и добавляя другое, они мечтали создать вещество, которое лечило бы все болезни и стало «панацеей ото всех бед». Корыстные и благородные помышления были перемешаны в их бесплодных надеждах.

Если сегодня стоит ворошить фантастические представления алхимиков о первоосновах материи, то лишь ради одного неожиданного вывода: даже они нуждались в руководящих теоретических идеях! Конечно, тут следовало бы говорить об идеях в кавычках. Но это с нашей — сегодняшней — точки зрения. А для алхимиков их идеи были не только несомненной истиной, а еще и направляющей силой: без них они не умели бы поставить ни одного своего опыта. Разумеется, получался заколдованный круг: ложные идеи вели к ложному истолкованию опытов, бесплодные опыты питали бесплодные идеи. Но разве мы с вами такие умные и всезнающие не потому, что человечество выстрадало нашу относительную просвещенность Беками мучительно трудной истории постепенного познания материи, из которой построен мир?

Пожалуй, не стоит относиться к былым заблуждениям свысока. Они, эти смешные заблуждения, — дедушки и прабабушки нашей сегодняшней разумности. И потом подождите: может быть, через триста лет люди будут улыбаться над нашей наивностью!

Но вот что действительно поражает: двадцать с лишним веков алхимия топталась на месте, а тем временем в тех же самых исторических обстоятельствах медленно вырастало настоящее естествознание.

Одновременно. Рядом.

Геометры, начиная с Эвклида, разрабатывали вполне истинную в земных масштабах геометрию. Физики, начиная с Архимеда, все точнее постигали законы земной механики. Астрономы, начиная с Гиппарха, проникали все дальше в глубины видимого звездного неба.

А первоисследователи самой материи не могли ни на шаг продвинуться в глубь вещества. Ни на шаг. Ни в одной стране. Ни в древности. Ни в средние века. Ни во времена Возрождения. Ни в XVII веке, когда алхимия уже приближалась к концу своей бесславной истории, а в математике, физике, астрономии работали такие гиганты, как Кеплер, Ньютон, Лейбниц, Декарт.

Как понять эту тысячелетнюю и всесветную беспомощность, которая в конце концов превратила слово «алхимик» в насмешливую и даже бранную кличку?

Может быть, в науке о веществе не нуждались прежние эпохи и алхимики влачили тяжкую жизнь, преследуемые и гонимые? Бывало и так, но чаще совсем иначе.

Я представляю себе автора исторических романов. Роясь в старых книгах, он набрел на неожиданную находку: сопоставляя даты и географию совсем непохожих друг на друга событий, которых никогда не связывали и не приводили к общему знаменателю историки науки, он набрасывает конспект будущей возможной повести и заранее радуется удаче. В самом деле, какое удивительное переплетение великого и ничтожного!

…Начало XVII века. Прага. Придворный астроном Иоганн Кеплер топчется у дверей императорского казначейства. «Я напрасно стою перед ними, как нищий… — обдумывает он письмо, которое напишет нынче вечером, снова вернувшись в несчастный свой дом без единого флорина в кармане, — касса пуста, и жалованья не дают». В его руках — точнейшие по тем временам наблюдения знаменитого Тихо Браге, чью должность он унаследовал. В его голове — еще неясные до конца предположения, которым суждено превратиться в строгие законы движения планет. Работать бы и работать! Но император Рудольф требует все новых гороскопов — предсказаний будущего по звездам. Он, Кеплер, готов заниматься и этим, однако кошелек его и такою ценой не становится полнее.

В поисках флоринов летит время. В раздумьях о домашних бедах истощается мысль. А размышлять хочется совсем о другом. Не об одних планетах. Мир полон нерешенных загадок. Он издавна думает о природе света; когда-то у него мелькнула многообещающая идея: не есть ли свет непрерывное истечение вещества из светящихся тел?! И еще он подумал тогда: тепло излучения — это не какая-то особая материя, а только свойство самого света. Вещественность света! Непрерывность в природе! Ах, думать бы об этом снова и снова. Но флорины, флорины… Он топчется у дверей казначейства. Пожаловаться императору? Но Рудольф занят неотложными делами.

Писатель вновь просматривает свои выписки и по старым рецептам исторических романистов быстро продолжает, не заботясь об оригинальности.

…А император действительно занят. Он давно уже не покидает алхимической лаборатории, где заперся с приезжей знаменитостью — поляком-алхимиком. Вялый и беспомощный, сейчас Рудольф трудится как одержимый. Его слабые руки в ссадинах и ожогах. Ему, римско-германскому императору и алхимику, равно неудачливому в обеих сферах, впервые везет: металл в тигле, кажется, начинает отливать золотым блеском! Этот день должен быть увековечен. То была счастливая мысль — написать в Краков!