— Вы стали очень плохой! Пойду скажу тете. А еще я вас всем хвалила.

Она взглянула на дверь.

— Будете сидеть тихо, — я останусь, а нет, — уйду. Тетя идет…

— Ладно, сядь… Ну, так что же ты думаешь о нашей жизни?

Она тихо, не поднимая глаз, спросила:

— Есть педтехникум в Ленинграде?

— Есть, конечно.

— Если я поеду с вами, меня примут?

— Нет, ты не знаешь русского языка.

— А вы научите!

— Да разве я смогу тебя учить? На первой же строчке застряну.

— Я спрашиваю дело, а вы шутите… Разве военные так разговаривают? Вы подайте команду — и все.

— Тогда слушай мою команду, Саадат! Будь готова: через два года я кончу учиться. Ты тоже к тому времени должна кончить ученье. И тогда справим свадьбу. Итак, к светлому будущему шагом марш!

Позабыв, что старушка может услыхать, Саадат рассмеялась. Да так звонко, безудержно, что от ее смеха — мне показалось — в алебастровой нише зазвенели фарфоровые пиалы.

И тут же смех оборвался. Девушка заговорила серьезным тоном. Она спросила… о матери Ядгара. Но я ничего не ответил и обещал рассказать все после свадьбы.

Долго мы сидели с Саадат и тихо беседовали. Окончательно уговорились так: я, взамен калыма, стану врачом, а она, взамен приданого, станет педагогом.

В Ленинграде я учился еще два года и в отпуск в Ташкент ни разу не съездил.

Мне Саадат писала, я изредка отвечал. Переписка с домашними тоже не была особенно частой.

«Мы соскучились, — писали мне из дома. — Сын твой Ядгар очень истосковался. Матушка чувствует себя нездоровой», — и все в таком же роде.

Пришло время государственных экзаменов. По многим предметам профессора нашли мои знания хорошими. Для дипломной работы мне следовало бы остаться еще на год в Ленинграде, по я попросил разрешения выполнить ее в Ташкенте. Мне разрешили. Я простился с Ленинградом.

Я снова не послал домашним телеграммы о своем приезде. Знала только одна Саадат.

Поезд замедлил ход у платформы Ташкентского вокзала. Я смотрел в окно. Встречающие пробегают вдоль вагонов.

Вот она, Саадат, которую я так долго ждал. Я постучал в окно. Она вскинула глаза.

— Джура!

И побежала к дверям. Не стесняясь посторонних, Саадат бросилась ко мне в объятия. Я крепко обнял и поцеловал девушку, нимало не беспокоясь, что мешаю проходящим пассажирам.

Мы пришли домой вместе, будто вместе ездили в Ленинград.

Узнав, что ученье закончено, моя мать была вне себя от радости. Надежда на мою женитьбу, которая столько лет оставалась мечтой, теперь стала близкой. Я узнал, что оба дома готовятся к свадьбе. У меня уже не было никаких причин откладывать женитьбу.

Ядгару шел седьмой год. Кто-то ему сказал про свадьбу. Он подошел ко мне и, обняв мои колени, спросил:

— Папа, вы мне дадите молоденькую маму? Да?

А я глядел на него с грустью и думал: «Бедный Ядгар, когда-нибудь ты узнаешь, что я тебе не отец. Что мать твоя, красивая, но легкомысленная женщина, тебя бросила, а отец черствый, неизвестный мне человек, которого я в глаза не видел. Нет, Ядгар, — говорил я себе, — ты мой сын, и только мой!»

— Какую еще тебе нужно маму, сыпок? А наша матушка? Она и тебе, и мне, и Абдугани, и Кумри — всем нам мать. Кого же тебе еще?

Он опять вертится около меня и ласкается.

— Возьмете, а! Матушка ведь моя бабушка. А мне дайте Саадат. А то я сам возьму ее себе, сделаю своей мамой.

— Дурной ты! Кто тебе сказал? Ладно, ладно, возьму, — засмеялся я.

В один из знойных июньских дней, когда на винограде «чарас» выступили первые черные родинки, а ананасные дыни сделались слаще меда, мы с Саадат отправились в загс.

Второй раз в жизни я пришел сюда. И многое невольно припомнил. Я не забыл даже правил, касающихся неприглядной стороны семейной жизни — развода. Будто я только вчера стоял здесь за столом рядом с той коварной красавицей. Я даже вздрогнул и посмотрел на свою спутницу. Нет, это моя Саадат! Верная Саадат!

Такая красивая, красивее той. И я пришел сюда заключить с ней счастливый союз на всю жизнь.

У весов две чаши, у каждой: вещи две стороны. В сладком есть горечь и в темноте — свет, у ночи — день, у колючек розы.

Много я претерпел из-за того развода по молодости лет и легкомыслию. Теперь конец. Теперь мы стоим вдвоем рука об руку с сияющими лицами и смотрим с трепетом, как рука заведующей водит пером по странице регистрационной книги, раскрытой для нас, как окно счастья.

Долог светлый путь жизни, этот вечно сияющий день, этот залитый лучами, полный радостей, устланный цветами путь.

Мою рассеянность заметила Саадат и, крепко сжав мою руку, вывела меня из задумчивости.

— Какая у меня будет фамилия? Скажите, вас спрашивают.

Я бросил быстрый взгляд на свою милую невесту. Ее глаза были полны нежности и любви. Тягостные воспоминания мигом рассеялись, словно развеянные бурей.

— Захидова! Твоя фамилия Захидова! Теперь ты будешь носить мою фамилию!

Я был назначен врачом в пограничный отряд.

Саадат не сразу поехала со мной. Ей оставалось учиться еще год. Военная обстановка была для меня привычна, и поэтому в пограничной комендатуре я чувствовал себя как дома. Давала себя знать только тоска по Саадат.

… Ночью я иду по степи, смотрю на звезды, слежу за лучом месяца, играющим в ряби вод плавно текущей Амударьи. И так мне хочется, чтобы Саадат была рядом со мной.

Я выхожу на пустынную равнину. Совсем близко великая граница. Здесь, по эту сторону, моя социалистическая родина, обитель счастья, радости, человечности. А там, по ту сторону, — жалкая жизнь, дым над законченными курганчами тянется к тёмному небу. Мне становилось жалко тех, кто живет там, в той стране, в другом мире. «Вас тоже ждет сияющий рассвет, — думаю я, — вы тоже растопчете своих врагов, добьетесь счастливой жизни, как у нас…»

По небу с севера на юг, вдоль Млечного Пути, тянутся караваны журавлей и гусей. Их крики «хак-хак» предвещают, что мои заветные желания скоро исполнятся. И самое заветное — скоро-скоро приедет Саадат… Моя Саадат.

Возвращаюсь домой. Вновь и вновь, в который раз, перечитываю письма Саадат. Ее письма — частица ее самой. Они разговаривают со мной ее голосом. Я тихонько целую листки.

В нашем пограничном отряде все здоровяки. Молодец к молодцу. О таких говорит поговорка: «Если они ударят по горе — толокно из нее сделают». Бойцы ничем серьезным не болеют. Самое большее — насморк или солнечный ожог. В военной амбулатории больных немного, и я попросился в свободное время работать в гражданской поликлинике. Врачей тогда было еще мало, и я лечил и горожан, и колхозников.

Я приобрел в этом далеком пограничном районе много хороших друзей.

Однажды один из моих новых знакомых обратился ко мне с просьбой.

— У меня дома больная. Жена, — сказал он, — Давно она лечится. К каким только врачам не обращалась!

Каждый давал заключение, но не помог. Не откажитесь ее посмотреть.

В обещанный день я пришел к знакомому на дом. Он провел меня в спальню. Больная, молодая женщина лет двадцати пяти, лежала на кровати, подняв глаза к потолку. Увидев меня, она приподнялась. Я попросил ее не беспокоиться. Несмотря на худобу и бледность, красота ее лица не могла не обратить на себя внимание. Больше того, я где-то видел это прекрасное лицо. Неужели…

Не знаю, что говорили другие врачи, но я не нашел в состоянии больной ничего серьезного. Бросилась в глаза ее чрезмерная нервозность. Я высказал свое мнение и прописал лекарства.

Между прочим я задал вопрос, есть ли у нее дети.

Мой новый знакомый и его жена вздохнули.

— В том-то и горе, что у нас нет детей.

Я продолжал расспросы, и тогда муж сказал:

— Товарищ доктор, вы все хотите знать? Хорошо, я расскажу. Дорогая, ты не возражаешь?

Я сел у изголовья больной, он — в ногах.

— Она больна из-за тоски по детям, — начал свой рассказ мой приятель. — Иногда и мне бывает так тяжело, что я делаюсь совсем больным. Но, как бы то ни было — я мужчина и к тому же вечно занят, и поэтому забываюсь.