— Ишь какие мы забывчивые! А вот не усадим тебя за это, не накормим. Хотя ты, верно, устал и есть хочешь.

Она быстро кинулась к столу, отодвинула тяжелый стул, отерла его фартуком и поспешила в кладовку.

Калина положил шляпу и плащ на кровать и присел к столу Теперь он хорошо разглядел лицо матери, сердце его сжалось от боли. Еще минуту назад это лицо светилось радостью, эта радость разгладила было морщины и взбодрила утомленное старостью тело. Теперь же от всего ее облика веяло печалью, по щекам текли слезы, и вся она, беспомощно сгорбленная, казалась еще меньше.

Сын пододвинул к ней стул и стал нежно гладить седые волосы, вытирать слезы и утешать ласковыми словами.

— Бедняку не дозволено и минуту быть счастливым, — вздохнула она. — Вот было порадовалась, что ты вернулся, а уж опять на душе горестно: что с тобой будет? И что с Магдулой? Ты, сынок, и не знаешь, что с ней сталось…

— Знаю, матушка, знаю…

Мариша вернулась из кладовки, поставила на стол кувшин с молоком, кружку, положила краюху хлеба.

— Угощайся, Янко, — проговорила она робко.

— Мариша у меня как дочка, сынок, — сказала мать и нежным взглядом как бы погладила пылающее лицо девушки. — Что бы без нее со мной было — ума не приложу. Днем и ночью она рядом, даже спать домой не уходит. Хлопочет рук не покладая, а меня знай балует: сядьте сюда, тетушка, сядьте туда… А уж сколько раз за меня на барщину ходила! Без нее работа да заботы давно бы меня уморили. Все-то утешает меня, а то развеселит, да так, что и горести свои забываю.

Мариша мало-помалу смелела. Уже и благодарный взгляд Калины выдержала, когда мать нахваливала ее, да и сама разговорилась:

— Хороши бы мы были соседи, если бы бросили вас здесь одну-одинешеньку мыкать горе. У нас полон дом людей. И без меня там обойдутся. А что бы с вами было, не ходи я сюда?

Сын понимал — все мысли матери заняты Магдулой, и потому, словно условившись с Маришей отвлечь ее от горьких дум, они беззаботно разговорились о прошлом. Воспоминания наполнили горницу забытым счастьем. Перед их глазами, обращенными в прошлое, распростерлись скошенные луга, пахнувшие свежим сеном и чабрецом. По ним бегал маленький Янко с соседской Маришкой. Потом раскинулось перед ними широченное море золотой пшеницы, а они плели венки из васильков. Жнивье тянулось широко вокруг, на нем они вместе пасли бессчетные стаи господских гусей. Маришка играла на меже, и Янко нередко шел вместо нее загонять гусей, забредавших в копны.

Ян Калина с удивлением слушал Маришку Шутовскую, которая воскрешала их детские забавы, в точности припоминая и самые пустяковые эпизоды. И при этом у нее горели щеки, а глаза сверкали, точно зеркала былых радостей.

— Смешной ты был, — улыбалась она, — особенно когда приехал на каникулы из латинской школы. Белый как полотно, в черном платье и с книгой под мышкой. А меня едва примечал…

Тихий упрек вызвал в нем настоящее сожаление. Как же могли так ослепить его эти латинские книги?

Только теперь они заметили присутствие в горнице Цербера. До этого он, незаметно протиснувшись вслед за Калиной, тихо лежал, свернувшись калачиком под столом. А тут вдруг стал скулить, выскочил из-под стола и забегал по горнице, как в клетке.

— Может, чует что-то? — спросила мать. — Сынок, тебя никто не мог увидеть, когда ты шел сюда?

— Нет, матушка, никто.

— Собаки брешут по всей улице, — отозвалась Мариша, успокаивая мать. Она и пса уняла — он послушался и снова залез под стол. — Я все же закрою окно, чтоб никто часом не приметил, что за гость к нам пожаловал!

— Не закрывай, Маришка, запрещено ведь!

— Будь что будет, а я закрою, — сказала она решительно. — Надо было еще раньше это сделать, ведь гайдуки днем и ночью рыщут по улицам, точно гончие, не приведи Бог, если к нам заглянут.

Жизнь подданных должна быть для господ открытой книгой. Ворота не смей запирать, чтобы господские холуи в любую минуту без помехи могли ворваться в дом, вечером не смей завешивать окон, чтобы за шторами не могли собираться и замышлять недоброе… Нечистая совесть боится, что однажды у согбенного народа лопнет терпение.

— Мальчик мой, сыночек, что с Магдулой, что с тобой будет? — запричитала мать. — Куда тебе деваться теперь?

— Обо мне не тревожьтесь, — утешал ее сын, — мир достаточно велик, чтобы гонимый нашел в нем пристанище. А что до Магдулы, то единственной целью моей жизни отныне будет выведать, где она спрятана, если она в заточении, или отомстить, если ее убили!

Растоптанное счастье

Вдруг всех пригвоздил к полу хрипатый голос.

Обернувшись, они увидели в бесшумно открывшихся дверях Фицко — он проник в комнату, словно дух или призрак.

— Уж больно ты воинствен, беглый раб! — рассмеялся он. — Никого искать не придется, никому мстить не удастся. Недосуг тебе будет.

Женщины в страхе застыли у стола. Цербер яростно залаял и, оскалив зубы, выскочил из-под стола. Калина не спускал глаз с Фицко, горбун тут же бросился на него, но Ян был готов отразить нападение. Уродец всем весом, всей силой налетел на свою добычу, однако Калина встретил его точным ударом кулака и отбросил прочь. Фицко врезался горбом в стену, которая глухо загудела, и шмякнулся на пол, точно подгнивший плод. Пес, который поначалу только прыгал вокруг, кинулся на обидчика, вцепился зубами в тело, разорвал брючину вместе с исподним и оголил бедро, густо поросшее рыжими волосами. Он бы и дальше рвал поверженного горбуна, но Калина строго позвал его:

— Цербер, назад!

Пес неохотно отполз к ногам молодого хозяина, но продолжал скалить зубы и рычать.

— Верный мой Цербер, — поглаживая пса по голове, проговорил Калина, — этот выродок недостоин того, чтобы ты обагрил свои белые клыки его гнусной кровью.

И он передал собаку Марише, попросил запереть ее в чулане.

Фицко, оглушенный, лежал в углу. Калина надавил ногой на живот горбуна и крикнул:

— Мразь поганая! Хорошо, что встретились мы даже раньше, чем я предполагал. Нам есть о чем поговорить. Отвечай, не то раздавлю тебя, как жалкого червя: что с моей сестрой?

Фицко молчал. Злобная усмешка исчезла с его лица, ее сменило выражение страха.

— Будешь молчать — расстанешься с жизнью!

Он нагнулся и, преодолевая отвращение, сжал пальцами горло карлика.

Побледневшее было лицо Фицко вновь побагровело.

— Где моя сестра?

Старушка и девушка в ужасе наблюдали за этой сценой. Понимали, что вопрос прозвучал в последний раз. Понял это и сам Фицко и наконец шевельнул губами. Калина чуть разжал пальцы. И по горнице разнесся хриплый голос, словно исходивший из самой преисподней:

— Твоя сестра…

Горбун запнулся, и Калина еще ослабил хватку, решив, что поверженному трудно говорить. Но тут мать и Мариша отчаянно закричали. Фицко словно по мановению волшебной палочки вскочил и рассмеялся.

В дверях стояли четыре гайдука.

Калина и оглянуться не успел, как они сзади набросились на него и повалили наземь.

Фицко прыгал вокруг клубка извивающихся тел, следя за тем, как гайдуки связывают Калину.

— Ну-ну, господин студент! — глумливо щерил он черные зубы. — Изволь полюбоваться: я — как огурчик! Кишка тонка сладить со мной! Ха-ха! Я ведь играл с тобой, точно кошка с мышкой, играл в поддавки. Что, сладка победа, да? Погоди, ты у меня еще изойдешь желчью! А вы, поганые твари, — повернулся он к гайдукам, стоявшим над связанным Калиной и отдувавшимся после нелегкой схватки, — где прохлаждались? Куда вас черти носили? Знали же, что я не баклушничать пошел сюда, а поторопиться не соизволили. Ничего, вы еще свое схлопочете! Я научу вас порядку!

Он подошел к Калине и злобно пнул его ногой:

— И с тобой рассчитаюсь! Ты мое горло не очень-то пожалел, куда там! Я бы враз мог с тобой рассчитаться, но твоя жизнь дороже твоей смерти. Золотом мне за нее заплатят! А мил-друг трактирщик из «Трех зеленых лип» в Пьештянах свою долю подождет. Ха-ха-ха! Советую тебе, если во второй раз родишься на свет Божий, трактир этот за три версты обходи! У его хозяина отменный слух, шустрые глаза — подзаработать он не прочь. Долго же мы тебя, господин щеголь, ждали. Трактирщик уведомил нас, что ты под его гостеприимным кровом. А в лесу ты ловко затаился, очень даже ловко. Да толку-то что? Я знал, что эдакий любимчик не обойдет стороной свою матушку, ха-ха!