— В порррядке-с, — взревел я. — Ты оставил тут какую-то поблядушку и говоришь мне, что все было в порррядке-с…
Тут мосье приумолк и схватился руками за голову. Сообразил, каналья, что бардак этот, если не он, так гостья его учинила, а значит, отвечать все одно ему предстоит.
— Как же-с, как же-с, я же заплатил-с ей хорррошо, — бормотал он.
Он стоял на коленях, схватившись за подбородок, и так сосредоточенно вращал глазами, словно силился изобрести средство обратить время вспять, чтобы вытолкать взашей свою поблядушку перед тем, как пойти встречать меня.
— Конечно, если за квартиру не платить, то и на девок деньги найдутся, — заметил я.
Вдруг мосье хлопнул себя по лбу и пополз на четвереньках по комнате, перебирая разбросанные по полу вещи.
— Барррин, барррин, вы посмотрррите, сударррь мой, — он держал в руках ассигнации. — Деньги-то она не взяла.
— Деньги не взяла, — повторил я. — Может, не заметила?
— Как же-с, не заметила! — возразил французишка. — Вот же-с они, на виду-с!
Он прополз еще по комнате и поднял с пола золотую табакерку, усыпанную алмазами, что императрица Екатерина папеньке пожаловала.
— Вот, сударррь мой, все в целости оставила!
Он метнулся в столовую и вернулся счастливый со столовыми приборами в руках.
— Вот, сударррь, и серрребррро-с не тррронула!
— На кой же черт она все тут перевернула? Зачем она вещи все на пол вывалила?
Мосье в ответ пожал плечами.
— Выходит, искала что-то, — предположил я, не имея ни малейшего представления о том, что, кроме денег и драгоценностей, поблядушка-эльфийка могла искать в моем доме.
Раздался негромкий стук.
— Милости просим, открыто, — крикнул я.
Дверь отворилась, в квартиру вошла Фетинья.
— Сергей Христофорович, батюшка, здравствуйте, — поприветствовала она меня с радостным испугом.
Французишка подпрыгнул с пола и приосанился.
— Здравствуй, Фетюня. Кто тебя напугал-то так? — спросил я.
— Так… там-с… мертвецы на улице…
— А. Да это я пострелял, спать мешали, сволочи, — пояснил я.
— Христос с вами, Сергей Христофорович! Как-то вы шутить-с изволите! — Всплеснула руками Фетинья.
— А вы давно здесь? — спросил я девку.
— Давно-о-о, — пролепетала она, в недоумении осматривая разгромленную квартиру. — В том году еще, батюшка, приехали мы. Про вас-то, батюшка, чай и не знали уж, что и думать. Настасья Петровна-то все извелись уж. А сегодня, как узнали, что вы возвратились, так Петр Андреевич и послали-с меня к вам. К обеду просят вас заглянуть! Уж Настасья-то Петровна рады-с будут.
Она протянула мне запечатанный пакет.
— Где остановились? — спросил я, взламывая печать.
— В Спасском переулке, [13]батюшка, в оберже, [14]— сообщила Фетинья.
Я брезгливо поморщился. Меня попросту в дрожь бросало при одной только мысли о предстоящей встрече. А все покойный мой папенька. Это он решил устроить мою судьбу и договорился с Петром Андреевичем о том, чтобы женить своего единственного сына, то есть меня, на их единственной дочке Настеньке, а заодно и объединить капиталы. А наше мнение родителей не интересовало. Они по-своему пеклись о нашем счастье.
Впрочем, в те годы я был юнцом, женщин не знал и презирал себя за то, что не решался к ним подступиться. Идея женитьбы на Настасье Петровне обещала в обозримом будущем познакомиться с женскими прелестями. Я рассчитывал, что узы Гименея нейтрализуют робость и страх. Вечерами после того, как маменька, пожелав мне — наивная! — спокойного сна, закрывала дверь в мою комнату, я воображал первую брачную ночь. Вот я вхожу в празднично прибранную спальню, а Настенька уже ожидает меня в постели, под пуховым одеялом в шелковом чехле, вся такая в кружевах и рюшечках, вся такая желанная, вся такая трогательно и стыдливо отводящая взгляд. Вот я сажусь на краешек постели, от которой так пахнет свежим бельем, наклоняюсь и целую Настеньку в пунцовые губки.
Тут на несколько мгновений в моих фантазиях выходила заминка. Я терялся в выборе стиля: то ли признаться в невинности, небрежно заметив при этом, что мог бы уже тысячу раз воспользоваться хоть тою же доступной всем Нюшкой, девицей, обстирывавшей нас, однако же сохранил чистоту для этой ночи и для единственной моей Настеньки (после чего с благоговейным трепетом приступили бы мы к великому таинству); то ли постараться не выглядеть дебютантом и взяться за дело самому с уверенностью и снисходительной учтивостью, подразумевающими наличие опыта.
В конце концов, так и не выбрав стиль, вот уже задуваю я свечи, раздеваюсь и ложусь под одеяло рядом со своею суженой. И тут в такой меня бросало жар, что, бросив нетронутой Настеньку, я давал себе слово назавтра же завлечь Нюшку в кладовую и на грудах нестираного белья заставить уважать барчука. Я клялся себе непременно исполнить задуманное, а затем пытался вернуться к оставленной в одиночестве Настеньке, но мысли не слушались и, вырвав меня из объятий законной супруги, запирали в кладовую с прачкой и заставляли в уме предусмотреть и отрепетировать каждый акт предстоящего действа. Засыпал я под утро на простынях, готовых к стирке; проходил день, наступал вечер, слово, данное ночью, оставалось нарушенным, прачка — нетронутой, а маменька желала мне спокойного сна.
Однако ж со временем, слава янычарам, [15]все изменилось. Победы на любовном фронте стали легко мне даваться. Настасья Петровна с годами из угловатой девочки превратилась в прелестную барышню, но и мое отношение к ней претерпело существенные превращения. Как бы это выразиться? У меня никогда не было Geschwister. [16]Но кажется, таким бывает отношение между братом и сестрой, которые в детстве вместе играли в солдатики, а повзрослев, сочли вполне достаточным видеться лишь изредка, пожалуй, лишь на похоронах и свадьбах родственников.
Между тем Петр Андреевич со своею дочерью наносили визиты по несколько раз в неделю, при этом он имел обыкновение расцеловывать меня по-русски, а Настасья Петровна во время лобызаний приседала и кланялась мне где-то на заднем плане за спиной своего папеньки. И это радушие мне казалось фальшивым, троекратные целования и все эти приседания казались игрой, улыбки — карнавальными масками. И я лобызался с Петром Андреевичем, и кланялся Настасье Петровне, и брал ее под руку, и мы шли в гостиную. Я злился, с трудом сдерживая свои чувства. И все эти годы меня не покидало мистическое предчувствие того, что однажды сбросят они свои маски и, оказавшись изрядной скотиной с дурною мамзелью, будут хохотать над тем, как долго им удавалось всех разыгрывать, прикидываясь порядочными людьми. А узнав, что я давно уж догадался об их сущности, еще больше посмеются над тем, что все эти годы я знал про их глумления надо мной, но подыгрывал им. Однако же время шло, и мы по-прежнему лобызались и кланялись друг другу, и я все больше ненавидел Настасью Петровну с ее папенькой.
К тому же у меня появилась верная примета того, нравится мне женщина или нет и будет ли наша связь обоюдоприятной. Если с первого взгляда появлялось желание обнять женщину и зарыться лицом где-нибудь у нее на груди, то я знал, что эта женщина — моя женщина, и мне стоит поваляться с нею на одной тарелке, ну хотя бы часа два. Многие нашли бы Настасью Петровну очаровательной, но я понимал, что эта девушка не то оливье,в которое хотелось упасть лицом.
Письмо Петра Андреевича оказалось длинным и обстоятельным, но ничего нового сверх того, что я услышал от Фетиньи, не содержало. Он выражал беспокойство по поводу долгого моего отсутствия, сообщал, что все они — и Настасья Петровна, конечно же, в первую голову — приболели даже из-за переживаний обо мне. В заключение просил он непременно навестить их в обед.
Беспокоятся, значит.
Мильфейъ-пардонъ,а как они узнали, что я приехал?!
Я спросил о том Фетинью.
Она выпучила глаза и пожала плечами.
Глава 4