В дело пошли гранаты — любимое оружие моряков. Земля загремела, вздыбилась перед фашистами. Но и сквозь эту стену грома, пламени, осколков прорвались они. Впереди был офицер с багрово-сизым лицом, без фуражки, с черными волосами, слипшимися на лбу.

Боевой порыв поднял Никулина, легко переметнул через бруствер. «За мной!» — крикнул он, обернувшись к своим бойцам, и ринулся со штыком наперевес вперед. Офицер на бегу поднял автомат и выпустил очередь. Никулин отпрянул в сторону — пули прошли рядом — и, раньше чем офицер успел поймать его снова на мушку, метнулся длинным стелющимся прыжком, устремив перед собой штык. Офицер вскрикнул, схватился, перегнувшись, за винтовку. Штык пронзил его насквозь, и он рухнул. Четверо солдат, опоздавших спасти офицера, с озверелыми лицами насели на Никулина. Он пятился, отбиваясь, и полечь бы ему, да выручил Захар Фомичев. С ревом, с налитыми кровью глазами подскочил он, перехватил винтовку за ствол и пошел крушить тяжелым прикладом направо и налево, вмиг опрокинул двоих солдат, расколол череп третьему, а с четвертым управился сам Никулин.

Фашисты не выдержали рукопашной схватки — сдали, попятились, покатились. Бойцы, разгорячившись, кинулись было за ними, но голос Никулина вернул их в траншеи.

— Жарко! — сказал Никулин, вытирая рукавом бушлата потное лицо. — Ну, Захар, спасибо, не забуду век!

— А зачем лезешь? — сердито отозвался Фомичев. — Без тебя управились бы!

Он весь был еще полон боя, руки тряслись, губы подергивались, повязка на голове почернела от земли, дыма и пота.

— Сходи на левый фланг! — крикнул Никулин. — Погляди, что там у Харченко. Если мало осталось бойцов, веди всех сюда.

Фомичев, пригнувшись, побежал по траншее.

Он вернулся вместе с Харченко. Оказалось, что по левому флангу ударила немецкая отборная полурота. Дело дошло, как и в центре, до рукопашной. Немцев отогнали, но у Харченко осталось всего восемнадцать бойцов. Он привел их к Никулину. Харченко морщился и поминутно ощупывал голову.

— Прикладом угодил немец, — пояснил он. — Хорошо, что я увернуться успел, вскользь пришлось.

— А немец?

— А немец не успел увернуться.

— Сто четырнадцать бойцов осталось у нас, — сказал Никулин. — Как ты смотришь, Фомичев, на это дело?

— Куда же теперь деваться? — ответил Фомичев. — Но только к мосту их все равно не пустим, — добавил он решительно. — Один останусь, а буду держать! — Он пригнул голову, уперся взглядом в землю. — Пекет мне сердце! Так пекет!.. Нет никакого терпения. И что ни дальше, то хуже…

— Возьми себя в руки, — сказал Никулин. — Если со мной что случится, тебе командовать.

После третьего огневого налета и последовавшей за ним атаки у Никулина в строю осталось девяносто три бойца.

Новый штурм был самым тяжелым и свирепым из всех. Дважды откатывались фашисты и снова бросались, дважды рукопашный бой закипал уже в узких коридорах траншей.

В девять часов утра подступы к переправе находились все еще в руках Никулина. В его же руках находились они и в десять часов утра и в одиннадцать… Это может показаться странным, непонятным, невероятным! Фашисты по численности и вооружению превосходили отряд Никулина не в десять, и не в двадцать, и не в пятьдесят, а в сотни раз. Казалось, они должны смять горстку храбрецов мимоходом, не задерживаясь, даже не замедлив своего движения. Между тем они застряли у переправы и не могли сдвинуться. Никулин не пускал их. Огневые налеты, атаки, яростные штурмы сменялись беспрерывно, все выше поднималось солнце, а мост был для фашистов по-прежнему неприступен.

Измотанный, потерявший две трети своего состава отряд Никулина продолжал сражаться с еще большим ожесточением и непреклонностью вопреки всем законам об арифметических соотношениях.

Что поддерживало бойцов, что помогало им в этом бою, беспримерном по неравенству сил? Храбрость?.. Но ведь и фашисты умеют хорошо драться. Здесь, у переправы, фашисты атаковали отчаянно. И все-таки не прорвались и не могли прорваться, потому что Никулин со своими бойцами стоял на своей родной русской земле, оборонял свою родную русскую реку, он сражался за правду, за справедливость, за свой народ! А что могли противопоставить ему фашисты, гонимые в бой лишь страхом ответа за свои злодейства, одержимые только одним низменным стремлением — укрыться от возмездия, спасти клейменую шкуру!.. Здесь, у переправы, не было двух борющихся сторон, здесь были пойманные, прижатые к стене преступники и неумолимые судьи во главе с Никулиным. А за судьями стоял весь народ, требующий справедливости и возмездия.

…В одиннадцать сорок фашисты опять поднялись в атаку. И опять она была отбита. В строю у Никулина осталось пятьдесят два бойца. Он сам получил две пули — одну в плечо, вторую — пониже, в руку. Папаша и Фомичев перевязали его.

— Навылет? — спросил он, кривя побелевшие губы.

— Навылет, — ответил Папаша, мигнув Фомичеву. Он не хотел тревожить Никулина и не сказал, что верхняя пуля застряла в кости.

Голова у Никулина закружилась, он покачнулся на широкой земляной скамье, все перед ним затянулось серой пеленой, свет померк. Он услышал голос Папаши:

— Фомичев, давай скорее флягу!

— Ничего, — с усилием выговорил Никулин. — Я сейчас… Ничего…

Лицо его от внутреннего напряжения стало еще бледнее. Он поднял веки. В сером тумане мутно и расплывчато возникло перед ним лицо Папаши. Никулин сердито стиснул зубы — этого еще не хватало! Он командир и не имеет права терять сознание во время боя. Ему удалось преодолеть свою слабость, свет перед ним прояснился.

— Людей остается у нас мало, — сказал он. — Еще одну атаку отобьем как-нибудь, а дальше — не знаю… Мост надо взрывать! — закончил он решительно.

До сих пор Никулин берег мост: пригодится своим, когда подойдут. Теперь приходилось взрывать.

Фомичев выругался:

— Да где же наши?! Что они там — на волах ползут?!

Он не знал, что в это время наши части, направлявшиеся к переправе, добивали в степи немецкую танковую группу, что из шестидесяти пяти немецких танков только двенадцать сумели вырваться и сейчас на полной скорости шли к реке. Не знали об этом и фашисты у переправы. Ошеломленные силой партизанского сопротивления, они притихли. Пулеметы молчали.

— Что-то они затевают, — слабым голосом сказал Никулин. — Мост надо взрывать.

— А как к нему подберешься? — отозвался Папаша.

Никулин молчал, сознавая правоту его слов. Мост, недосягаемый для врага, был так же неприступен и для моряков. Голый берег без единой складки, без единого куста прикрывался огнем пулеметов, артиллерией и минометами. Любой, осмелившийся подойти к мосту, был бы мгновенно уничтожен шквалом огня.

— Да, — сказал Никулин. — К мосту подходов нет. Что же нам делать теперь? Значит, пройдут фашисты?

Папаша хмурился. Фомичев, сузив глаза, смотрел на слепящую от солнца гладь реки с мерцающим быстряком посередине.

— За что же тогда мы столько людей положили? — горячо и порывисто сказал Харченко. — За что, если они все равно пройдут? — Голос его странно дрогнул. — Товарищ командир, разреши мне! Я попробую. Может быть, доберусь! Я по-над самой водой, по кромке…

— Куда ты доберешься? — оборвал его Фомичев. — На тот свет сразу ты доберешься, больше никуда.

— А что же теперь? — вскинулся Харченко, даже слегка подпрыгнув. — Значит, зря братишки погибли?

Фомичев, морщась, досадливо и тяжело отмахнулся.

— Не егози ты… Юзжит над самым ухом, только думать мешает. Не мешай ты, за ради бога!

Но Харченко не легко было успокоить. Блестя от возбуждения глазами, он продолжал теребить Никулина:

— Я попробую! Пусти, товарищ командир. Убьют так убьют, я смерти не боюсь!

— Дурак ты! — солидно и веско сказал Фомичев. — Тут надо дело делать, фашистов держать, а он о смерти толкует…

Он посмотрел на Харченко с обидным сожалением во взгляде и отвернулся.