заиграл гармонист, и хор из батарейцев, парубков и девчат подхватил:

Пулеметная дробь и два долгих залпа прокатились по селу, потом грохнули разрывы ручных гранат, и вдруг по Одинцовке из конца в конец защелкали пули. Частый огонь охватил село. Ураганная ружейно-пулеметная пальба приближалась, и с края села, возле деревянных сараев бывшей помещичьей экономии, полыхнуло пламя. Густой дым, клокоча и крутясь, взлетел над осветившимися тополями, длинные языки огня забегали, заструились по сараям. Певшие оцепенели.

— Гос-поди Сусе… — негромко проговорил кто-то в конце зала, и вдруг пулеметная очередь, пущенная в упор из-за ближайшего плетня, разнесла распахнутые окна клуба. Брызнули осколки стекла, упала на пол висячая лампа, кто-то охнул, и сейчас же вся охваченная ужасом толпа кинулась к выходу, в панике топча упавших детей и баб.

Крики ужаса и вопли заглушили треск гремевших вокруг винтовок…

А над селом все шире и сильней поднимался пожар.

В низенькой комнате стоял стол, уставленный ящиками и трубками полевого телефона. За столом, держа в руке стакан дымящегося чая, сидел крепкий, кряжистый человек; другой, полуоткинувшись на лежанке и заложив за голову руки, мечтательно курил, пуская в потолок кольца дыма.

— Хорош чаек! — похвалил первый. — Может, налить и тебе, Григорий Иваныч? — предложил он, но куривший, не отрываясь от своих мыслей, покачал головой.

В трубке засипело, раздался негромкий звонок.

— Алле! Начарт Первой Конной слушает, — беря в левую руку трубку и поднося ее к уху, сказал сидевший за столом человек. — Как, как? На Одинцовку? Сейчас передам, — быстро сказал он и слегка изменившимся голосом доложил: — Григорий Иваныч, тебя к телефону. Банда напала на Одинцовку… Село горит… а ведь там первая батарея.

Куривший разом поднялся. Это был тоже рослый, крупный человек, с крупными чертами энергичного лица.

— Кто говорит? Это ты, Самойлов? Здравствуй. Да, Кулик. Ну, говори. Так, так, — слушая донесение, несколько раз повторил он в трубку. — А как батарея? Неизвестно? Сейчас же бери дежурный эскадрон и полубатарею и скачи галопом на Одинцовку. Да вперед разъезд сильный пошли… Да-да, немедленно. Около моста не нарвись на засаду… А я пойду со стороны Грайворона. Ну, добре, пока! — Положив трубку, он схватил другую: — Это кто? Дежурный по штабу? Как фамилия? Ага. Ну, так вот что, товарищ Берзин, это говорит Кулик. Беги сейчас же к комдиву и доложи ему, что на нашу первую батарею и ее прикрытие, находящееся в Одинцовке, напал сам Махно, Сколько там бандитов, пока неизвестно, село горит, на улицах идет бой. Я сейчас выезжаю туда с конным дивизионом и тремя тачанками. Необходимо, чтобы и со стороны Игреня ваши эскадроны перерезали банде путь. Поняли задачу? А ну, повторите! Так, так… Ну, спешите! — И, бросая на стол трубку, он крикнул в окно: — Трубача!

— Трубача! Трубача до командира! — послышались голоса за окном.

— До ко-ман-ди-ра! — спустя минуту донеслось издалека.

— Собирай, Сергей, дивизион! Выводи тачанки, да пусть одно орудие с тремя ящиками будет готово к походу! — быстро приказал начарт вытянувшемуся перед ним в струнку только что мирно пившему чай человеку.

— Слушаюсь! — ответил тот и бросился из хаты.

В дверь вбежал трубач.

— Чего прикажете, товарищ начарт?

— Играй сбор! — крикнул Кулик, быстро набрасывая на себя портупею. Оглядев наган, он вышел во двор, где уже трубил-разливался горнист.

«Тра-та-та-та…» « Всадники-други, в поход со-би-рай-тесь…» — звенел в воздухе сигнал, и со всех дворов, окружавших штаб-квартиру начарта Первой Конной, высыпали люди, ведя за собой коней, таща седла и бряцая оружием.

Через пять минут стройная колонна всадников вышла на главную улицу местечка и, провожаемая лаем потревоженных собак, на широкой рыси исчезла в темноте.

А в Одинцовке произошло следующее.

В то время как большая часть батарейцев находилась в клубе, остальные мирно сидели по хатам, занимаясь каждый своим делом. Одни дремали, другие чинили по-изорвавшуюся одежду, третьи латали сапоги, четвертые попивали из котелков пахнущий дымом чай; кое-кто, сидя на завалинке со столетними «дидами», вели тихую беседу. У въезда в село стояла застава из восемнадцати конармейцев четвертого эскадрона, приданного в прикрытие батареи. Хотя о бандах здесь не было и слышно, но все же еще одна застава была на всякий случай расположена и у моста, возле сходившихся дорог, шедших к Одинцовке из немецкой колонии Александерфельд и поселка Надеждино.

Командир четвертого эскадрона, краснознаменец, старый конармеец, Степан Заварзин стоял за плетнем своей хаты и точил на бруске шашку. Иногда он пробовал ее лезвие, проводя по острию ногтем. Кончив точить, он взмахнул над головою шашкой. Клинок со свистом сверкнул в сумерках, охваченных багровым отсветом умиравшей зари.

«Хороша», — подумал он и оглянулся.

Со стороны Гнилой балки в село входил конный отряд. Шедшие впереди дозоры уже прошли мимо него и, не останавливаясь, свернули за угол. Над головной частью колонны развевалось Красное знамя с вышитыми, посредине молотом и серпом.

«Что за часть? Наверное, четвертой дивизии», — подумал Заварзин и, подходя ближе к плетню, перегнувшись через изгородь, крикнул:

— Какого полка, товарищи?

— Свои. А где здесь командир? — наезжая конем на плетень, спросил передовой, ехавший под знаменем человек.

— Я командир, — сказал Заварзин и обомлел: перед ним был Махно.

— Измена! — крикнул, отшатываясь, командир и упал возле плетня. Пуля из маузера, пущенная в упор «батькою», пробила ему грудь.

— Ура! Даешь красных! — заревели конные.

Стреляя по сторонам, бросая во дворы и хаты бомбы, паля из пулеметов, они понеслись по улицам тихой Одинцовки, рубя и пристреливая разбегавшихся красноармейцев.

Комиссар первой батареи Михайлов занимал хату старой вдовы, бобылки Устиньи. Хата была в стороне от дороги, возле выхода в поле. Недалеко от квартиры Михайлова расположился и сам командир батареи. Командир и комиссар очень дружили между собой. Они были земляки, из одних мест, оба любили артиллерию, считали ее первым в мире родом оружия и после окончания гражданской войны хотели вместе идти в Артиллерийскую академию.

— Артиллерия — это, брат, первейшее дело, без пушки не бывает победы, — говаривал Решетко.

Комиссар посмеивался, слушая его, хотя втайне вполне разделял мнение своего друга.

Пробыв вечер вместе, они только пятнадцать минут назад разошлись по своим хатам. Решетко пошел к себе, ожидая прихода с рапортом старшины батареи, а Михайлов решил на сон грядущий почитать Дюма. Орудия стояли возле дома командира. Они были отлично вычищены, накрыты чехлами, зарядные ящики стояли квадратом в стороне. Возле них ходил часовой с обнаженной шашкой, и блики заката играли на ней. Со стороны коновязей послышались возня, храп и ржание коней. Один из жеребцов забил ногами.

«Передрались, черти, опять жеребца между конями поставили», — с неудовольствием подумал Решетко и поднял голову.

За домами, совсем недалеко от батареи, послышалась пальба, разорвались ручные гранаты, потом загрохотали залпы, и пули, словно горох, посыпались отовсюду.

«Напала… банда!» — вскакивая, решил командир.

За окном замелькали люди. Какие-то всадники скакали по батарее. Пулеметная очередь бесконечно долгой струей прокатилась во дворе. Ветхие ступеньки крыльца застонали под тяжестью бегущих ног.

Решетко быстро прикрутил ночничок, и слабый, еле видный огонек замигал по комнате.

В хату ворвалось человек семь незнакомых вооруженных людей.