— Подходют!

Он быстро закрестился, не сводя глаз с угла, откуда уже громче слышались голоса.

— Ой, да помогите ж мени, добрые люди! Ой, да скорейше идыть на подмогу, а то втекут, ей же боже, втекут бандюки, окаянные злыдни! — неистово завопил он, как только увидел показавшихся на улице вооруженных людей.

Впереди с маузером в руке шел Бутягин.

— Что за человек? Чего орешь? — остановился он возле бандита.

— Бандюков споймав. Самых наиглавнейших командиров, атамана Стецуру, хай ему бис, и Семку, шоб ему очи повылазыли. Они вот туточки, под шинелькою, ховаются.

— Стой, не тарахти, — остановил его Бутягин и, сдернув с лежавших шинель, с удивлением сказал: — Да неужто они?

По его лицу пробежала радость. Он нагнулся над лежавшими. Гармонист закрыл глаза и отвернулся, атаман сонно и блаженно похрапывал, что-то невнятно бормоча во сне. Из-за плетня подошел Глушков, еще пахнущий пороховым дымом, сияющий, возбужденный. Он тоже склонился над лежащими.

— Да ведь это же Семка-гармонист, можно сказать, главный их заводила и агитатор. Помнишь, Бутягин, я писал тебе о нем!

— Как же, помню. Разве можно забыть такого гуся! — сказал Бутягин.

Глушков поднял голову Стецуры и похлопал его по плечу:

— Эй ты, атаман божий, проснись, что ли! Ну!

Он сильно потряс за плечи Стецуру. Атаман закашлялся. Потом, не открывая глаз, ухмыльнулся и сказал:

— А ну, хлопнем еще по чарке!

— Уже хлопнули, — засмеялся Глушков, махнув рукой перед носом атамана.

— Заберите их, товарищи! — приказал красноармейцам Бутягин.

— Господин товарищ, это ж я их один усех опрокинул, — вытягиваясь перед Бутягиным, заговорил бандит, схвативший Семку.

— А ты кто? — оглядывая его с головы до ног, спросил Бутягин.

— Я есть незаможный крестьянин, мобилизованный циими бандюками с-под ружья. Як же воны знущалыся над нами, над хлиборобами, ой, боже ж мий, як знущалыся, яку шкоду наробыли нашему брату селянину! — хватаясь за голову, продолжал скороговоркой бандит.

— Взять и его. Там разберемся, — сказал Бутягин.

— Да за що ж мене? Ваше сиятельство, господин товарищ. Я ж самолично, не бояся смерти, споймал их, а вы ж мене в кутузку!.. — уже издали донесся визгливый голос уводимого красноармейцами «незаможного селянина».

— Ура!.. Ура, брат Бутягин! — выбегая из хаты, закричал Глушков. — Все тут, и есаул, и Агриппина! Никто не ушел.

— Чистая работа! Разве от таких молодцов, как наш Федюков и Попова, уйдут? Кстати, где они? — улыбаясь, осведомился Бутягин.

— В город только что отправились. Им теперь покой нужен, — сказал Глушков и, перебивая себя, крикнул красноармейцам, подбиравшим по двору раскиданное бандитами оружие: — Товарищи, сюда, в хату! Помогите вынести отсюда бандитов да, кстати, заберите эту бандитскую регалию, — указывая на все еще развевавшийся штандарт «войск Иисуса Христа», засмеялся он.

По хутору звонко разливался сигнал трубача, игравшего сбор.

Солнце поднялось над степью. Красноармейцы сгоняли пленных бандитов, собирали раскиданное по полю оружие.

— Итак, товарищи, как вы уже знаете, силы наши были втрое слабее сил атамана, и тем не менее мы разгромили и уничтожили банду. Атаман Стецура и его штаб сидят в ЧК.

Гром аплодисментов прокатился по залу.

— Бойцы соперничали друг с другом в мужестве. Чоновцы и чекисты безостановочно атаковали врага. Нам сильно помогли — и это я должен отметить в первую очередь — наши товарищи чекисты: Бутягин, Федюков, Попова и красноармеец караульной роты товарищ Степан Грицай. При их помощи наш уезд очищен от кулацких банд, и мы можем возвратиться к мирному труду. Товарищи чекисты, прошу выйти вперед.

Аплодисменты прорезали тишину.

— Когда нам стало ясно, что небольшими вооруженными силами не уничтожить врага, мы разработали план, по которому в штаб банды должны были войти наши люди. Исполнить это опасное поручение взялись трое наших товарищей: Попова, Грицай и Федюков. Для того чтобы войти в полное доверие к врагу, товарищ Федюков через нашу агентуру связался со Стецурой и стал его снабжать сведениями, уже потерявшими для нас ценность. Товарищ Попова вошла в организацию бандитов и помогла «бежать из-под расстрела» Федюкову, после его «покушения» на Бутягина. Вот и все! А теперь, товарищи, я должен напомнить вам мои же слова, сказанные здесь. Я пообещал, что через неделю перед вами будет Федюков и вы сами станете судить его. Вот они, «подсудимые», перед вами…

Никогда стены здания, в котором происходило собрание, не слыхали более громкого и восторженного гула, чем тот, который покрыл последние слова Фролова.

И вдруг сквозь этот шум трогательно и просто прозвенел четкий, знакомый напев:

Это, роняя счастливые слезы, пел старый рабочий, тот самый, который так недавно и так неловко спросил об изменнике Федюкове.

Шум смолк. Люди застыли. И через секунду весь зал, все собрание уверенно пело слова великого гимна:

Ласковое, совсем не сентябрьское солнце золотило головы певших людей.

Майор Павлов поднял голову и прислушался. Из кустов орешника донеслись взрывы безудержного хохота. Приглядевшись, майор увидел группу красноармейцев, среди которых стоял общий любимец полка, старый Родион Бабич, низовой, терский казак, год назад добровольно вступивший в армию. Казак, жестикулируя и приседая, что-то рассказывал под общий хохот слушателей.

«Веселый мужичишка! Опять свои балачки разводит», — подумал майор и не спеша направился к бойцам.

Казак Родион Бабич воевал с немцами уже в третий раз. Первый раз — на германском фронте в 1915 году, когда он, лихой урядник Кизлярско-Гребенского полка, в конной атаке под Тарнополем зарубил трех немцев, за что и получил Георгиевский крест. Бабич и посейчас носил на груди рядом с орденом Красного Знамени и медалью «За отвагу» черно-желтую ленточку.

— Кавалер ордена Георгия четвертой степени, — с гордостью говорил Бабич и добавлял: — Креста нема. Утерял еще в гражданскую войну.

Второй раз Бабичу пришлось схлестнуться с германом за Ростовом в 1918 году. «Тоже его добре порубали», — повествовал старик.

И наконец, в третий раз Родион Бабич пошел воевать в 1942 году, когда на его родной Кавказ пришел наглый и ненавистный германец.

— Казачьи земли топтать, и где это видано? — оттачивая пташку, бормотал старик, время от времени пробуя то на ногте, то на хворостинке остроту жала дедовского клинка. — У нас на Тереке двести лет как вороги землю не топтали. Прощай, мать! Живы будем — повидаемся, а в случае чего подавайся вместе с худобою через буруны напрямки к Кизляру. Там у свояка отсидишься, пока мы не возвратимся. — И, сурово глянув на плакавшую жену, Бабич неожиданно ласково сказал: — Ну-ну, ладно! Будет, Дарья!

Уже отъехав за плетень, он, привстав на стременах, по-хозяйски оглядел свою хату, баз, сад, огороды и самодовольно сказал:

— Ничего! Дом справный.

У плетня, вытирая слезы, стояла жена. С база вслед свекру глядела Марья, вдова его сына Никифора, убитого еще в самом начале войны. За подоткнутый подол Марьи держался ручонками трехлетний Степан, внучек Родиона.

— Да-а! Дом што надо! — еще раз повторил старик и, поворачивая коня в поле, крикнул: — Бабы! Слушайте накрепко меня. Ежели будете уходить к Кизляру, худобу беспременно всю с собой гоните, а дом палите со всех четырех концов. Нехай ничего не достанется германцу.