И тогда Егор побежал к остановке автобуса…

Он ехал к метро и ощущал, как между ним и пассажирами автобуса возникает стеклянная перегородка, словно он оказался под колпаком. Звуки доходили неясно, кружилась голова, снова начал мучить голод. Он даже представил, как вытаскивает из пакета толстячка горбушу и впивается в нее зубами.

На конечной остановке, у метро, Егор вышел из автобуса и остановился, глядя на ярко освещенный вход. Многие уже спешили — видно, им далеко ехать, боялись опоздать.

Именно в тот момент Егор понял, что спешить ему некуда.

Вот он придет домой. Мать спросит: «Хлеб купил? Мы что же, по твоей милости должны Новый год без хлеба встречать?»

Это будет первый акт трагедии.

Во втором акте на сцену выйдет отец и загремит красивым баритоном: «Ты принес магнитофон?»

Двухкассетник был новой, дорогой, любимой игрушкой отца. А тут уж ни возраст, ни солидность в расчет не идут. Может быть, когда-то и Егор побывал в роли новой любимой игрушки. Вернее всего, когда-то мать числилась в новых дорогих игрушках. Но сегодня самая любимая игрушка — двухкассетник. А его нет. Егор еще утром надеялся, что пронесет, что отец не хватится.

Хватился.

Произошла шекспировская сцена, которую невозможно описать.

Как в настоящей трагедии, актеры говорили с придыханием, жестикулировали, только что не раскланивались перед зрителями. Варианты лжи, придуманные Егором, были неубедительны, фальшивы и противны ему самому. Все эти «поверь мне, папа», «я обязательно его принесу, папа», «даю слово, папа» были лишь жалкими попытками отсрочить время и убедить самого себя, что он отыщет этого Жору и все хорошо кончится…

Все кончилось плохо.

…В метро было как в автобусе — та же стеклянная перегородка. Он один, они все вместе. Они шутят, смеются, несутся в поезде к следующей станции — к границе жизни. Граница не вымышлена, она реальна для всех этих людей. Это событие. Не будь Нового года, отец мог бы смилостивиться, снизойти, он ведь не злой. И наверное, не сказал бы: «Без магнитофона домой можешь не возвращаться».

Вагон несся в будущее, к границе года, и все в нем, как любопытные туристы, крутили головами и щебетали: «Ах, как интересно! Мы этого еще не видели».

А почему Егор должен нестись вместе с этой толпой? Ему не с кем поделиться радостью. Ему вдруг показалось, что если подождать, пока все выйдут, а самому остаться, то можно вырваться из этого проклятого движения к следующему году — можно остаться, как отцепленный и забытый на запасных путях вагон.

Он помедлил — все уже выкатились на платформу, унося нетерпение, ожидание, ложные надежды. Егор медлил. И тут механический голос произнес: «Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны», в окно заглянула дежурная в красной каскетке и помахала Егору свернутым флажком — чего же ты, юноша, все спешат…

Егор покорно вышел из вагона и побрел к эскалатору.

В нем родилась глупая надежда, что сейчас в метро прорвется подземная река и голубой холодный поток рванет к туннелю, сметая вниз всех, в первую очередь самого Егора, — и тогда можно будет утонуть и не возвращаться домой.

Даже если не погибнешь, а окажешься в больнице, отцу, который прибежит тебя навестить, можно сказать, что магнитофон унесло потоком под землю, и тогда отец скажет: «Бог с ним, с магнитофоном, новый купим. Главное, ты остался жив!»

Но подземная река в тот день не прорвалась. И ничто не помешало Егору подняться наверх.

В вестибюле, у стены, облицованной желтой веселенькой плиткой, у телефонов-автоматов, стояла худенькая девочка лет двенадцати. На ней было потертое, сиротское клетчатое пальто. Из-под повязанного по-взрослому платка выбивались темные волосы, тонкие брови были высоко подняты.

Девочка стояла прямо, напряженно, готовая сорваться, побежать кому-то навстречу. И в то же время она не верила собственным надеждам. Вокруг спешили люди, время поджимало, некому было заметить и разделить ее одиночество и тщетное ожидание. Егор понял, что девочка единственный здесь человек, который, как и он, не привязан к празднику и не стремится пересечь границу в будущий год. Егор был готов подойти к девочке и сказать, что он ее понимает. Но что скажешь ребенку? Только испугаешь.

Было двадцать минут двенадцатого.

До дома — шесть минут ходьбы. Тысячи раз путь пройден, отмерен, отсчитан — шестнадцать лет жизни.

Шесть минут Егор растянул в двенадцать.

Еще пять минут простоял во дворе, глядя на мелькание теней в окнах своей квартиры — гости уже съехались, собирают на стол, мама беспокоится, но не за Егора, а потому, что он не несет хлеб. Ну как ты скажешь гостям, что нет хлеба? Не пойдешь же к соседям в новогоднюю ночь занимать три батона! А отец уже в который раз спрашивает маму, словно та спрятала Егора под кроватью: «Интересно, как ты намерена провести праздник? Вообще без музыки?» Словно музыка — это документ, пропуск, по которому пускают за ту границу. В глубине души Егор допускал, что мать все же беспокоится, не попал ли он под машину. Даже поглядывает с тревогой на часы. А если он не придет к Новому году, то и вправду начнет звонить в милицию.

Права на беспокойство Егор родителям давать не желал. Будет еще хуже, если они переполошатся. Тогда, стоит ему войти в дом, к негодованию хлебному и магнитофонному присоединится негодование за опоздание. Это будет третий, самый непростительный из грехов: «Ты нас всех заставил волноваться!»

И тогда Егору стало так жалко себя, что он решил домой не возвращаться. Никогда. Лучше он останется здесь или будет бродить по улицам. А потом пойдет на вокзал, сядет на электричку и доедет до Калуги. Он как-то слышал, что один мужик местными электричками добрался от Москвы до Сочи. В крайнем случае попадешь в тюрьму. В тюрьме тоже люди. А если и зарежут его, даже лучше.

Но исчезнуть — значит загубить праздник родителям и гостям. Если всю ночь будут обзванивать морги и гонять по больницам, он потеряет право на жалость. Надо получить отсрочку. Егор отыскал в кармане жетон и вышел на проспект к автомату.

К счастью, Серега сам подошел к телефону.

— Серега, это я, Егор. У меня к тебе просьба.

— Ты из дома? Перезвони мне через три минуты. В дверь звонят. Гости пришли.

— Открой им и возвращайся. Я не из дома. Я из автомата.

— Беда какая-то?

— Скорей!

Мимо автомата быстро шагали Семиреченские. Когда-то они были тетей Ниной и дядей Борей. Теперь превратились в Нину и Борю — стирается разница в возрасте. Одно дело, когда им по двадцать три, а тебе — три. Другое, когда тебе шестнадцать, а им и сорока нет.

В телефонной трубке попискивали отдельные голоса. Возбужденные и веселые. Видно, гости объясняли Сергею, почему они припозднились. Сергея не было очень долго. Егор в сердцах чуть не бросил трубку.

— Я слушаю, — сказал Сергей.

— Позвони моим и скажи, что я буду встречать Новый год у тебя.

— Ты с ума сошел! У меня же тарелок не хватит.

— Не бойся, я к тебе не приду. Мне нужно только, чтобы они не волновались.

— Не валяй дурака. Они тут же потребуют тебя к телефону, чтобы ты сам все объяснил. А откуда я тебя возьму?

— Ну, тогда скажи, что я только что от тебя вышел. Поехал домой.

— От меня к тебе почти час ехать. Все пропустишь. Ты что, хочешь Новый год на улице встретить?

В голосе Сергея звучала тревога. Он такой же, как все. Он не может отказаться от общего веселья.

— Позвони, пожалуйста, чтобы им Новый год не сорвать.

— Вот сам и позвони. Не буду врать.

— Я не могу, у меня больше жетона нет.

— Что? Сорвалось? С магнитофоном.

— Сорвалось.

— Ну, вот видишь! Я же предлагал поехать вместе.

— Пустой номер. Его без гранатомета не проймешь.

— Послушай, иди домой. Под Новый год все добрые. Бить же не будут!

— Меня никто никогда пальцем не тронул.

— Вот видишь.

В трубке послышалась возня, словно туда залез большой жук, потом девичий голос закричал: