У кого учиться молодняку — был риторический вопрос, на который приходилось молча и упорно отвечать именно мне, как единственному представителю среднего руководящего состава. А если учесть, что лаборатория у нас была недоукомплектована: всего три молодых сотрудника-лаборанта, то неудивительно, что мы периодически выдавали такие шнобелевские перлы.

Тем не менее были в моем положении и свои плюсы. К примеру, я, будучи старшим на данный момент, имел моральное право неопределенно долгое время сидеть, медитируя над чашкой кофе. Остальным это не позволяла хиленькая, но все же вполне еще присутствующая трудовая совесть.

Мою сократовскую задумчивость нарушил Витек — молодой кудрявый представитель мужской половины нашей лабы (то бишь лаборатории) и единственный мой заместитель на случай командировок. Откуда он всегда знает, что в кофеварке осталась последняя чашка кофе — одному Богу известно, а может, и тому неведомо. Но парень с регулярностью лондонского экспресса уводил у меня из-под носа остатки кофе. Тем не менее я был ему благодарен, поскольку самостоятельно не мог остановить отравление организма передозировкой кофеина.

Понимая, что запасы напитка не бесконечны, Витек с быстротой молнии вытащил из шкафчика свою кружку. В ее нутро было лучше не заглядывать. Стерильностью своей чашки я тоже, естественно, не мог похвастать, но его кружка — это было что-то! Если бы в Книге Гиннесса был рекорд на самую грязную кружку, то Витькина имела бы все шансы.

— Вить, ты бы кружку хоть разок сунул в «помойку» (это мы так нашу лабораторную посудомоечную машину обзываем). Она быстренько всю накипь отодрала бы. А то как ты можешь хоть что-нибудь пить из такой посуды? — по-философски грустно прокомментировал я свои наблюдения.

— Эх! Что б ты понимал! — радостно воскликнул парень. — Во-первых, это моя грязь, можно сказать, кровная. И потом, не грязь это вовсе, а пигментный слой. К тому же у моей кружки куча преимуществ.

— И каких же это, позвольте спросить? — вяло заинтересовался я.

— А вот, смотри: если чай «Москву видать», то в моей кружке он гораздо крепче выглядеть будет. Теперь дальше: придет к тебе твой Слава или Федя, ты же чью кружку потянешь из шкафчика доставать? Ясно, что не мою, а Любочкину или Ирчика. Они потом дутые ходят, а сказать боятся. Так что можешь рассматривать это как мое фирменное противоугонное средство!

— Да тут, оказывается, целая жизненная позиция, — попытался я восхититься.

Вдруг Витька как-то скис и признался:

— Если честно, то я пытался ее в «помойку» пихнуть, но меня Ирка застукала и наорала, что я своей кружкой всю лабораторную посуду испохаблю. Так что как-нибудь так уж…

— А между прочим, чего это я тут своим рылом в такую тонкую жизненную философию лезу? — хмыкнул я, разглядывая темный ободок на своей кружке. Потом решил, что мне все равно не угнаться за Витькиными достижениями, и пошел отдраивать грязь посудной щеткой.

О полудохлой собаке мы не произнесли ни слова: он, видимо, боялся, а мне уже надоело строить из себя Евгения Грозного.

Вдруг меня словно громом поразила одна мысль: «Я же с этими делами даже позабыл позвонить друзьям — членам нашего „клуба“!» Надо оговориться, что этот «клуб околонаучных разгильдяев» состоял из вашего покорного слуги и двух приятелей-одноклассников: Федьки — кудрявого коренастого физика — и Славки — высокого светловолосого красавца медика. Оба приятеля были младшими научными сотрудниками. Причем Федька работал совсем недалеко от меня в институте Физики, который занимал соседнее крыло огромного комплекса здания Академии наук. Так что для общения нам, как лабораторным мышам, было достаточно пробежаться полста метров по переходам и лабиринтам здания-монстра отечественной науки.

А вот Славка работал в лаборатории Нейрофизиологии, института Экспериментальной медицины, расположенного в полукилометре от основного корпуса академии. Поэтому встретиться с ним было просто невозможно без выхода во внешнюю среду околонаучного пространства, которая не всегда была благоприятна для нашего хлипкого брата.

Начинать обзванивать приятелей надо с Федьки. Мне вспомнилось, что еще до моей поездки за бугор у Славы что-то закрутилось на любовном фронте, и, судя по его вечно отсутствующему виду и голосу, весьма серьезно.

Физик откликнулся сразу, как будто только и делал, что сидел у телефона и ждал моего звонка.

— Федор Игнатьевич Карасин, лаборатория Полевой Физики! — бодро и официально пробасила трубка.

Друг, как всегда, выпендривался. Я выдержал паузу и ехидно произнес:

— А где ваше «алло», многоуважаемый, или я разговариваю с автоответчиком?

— Ах ты, паршивец! Не смей отождествлять меня с какой-то машиной! — заорал радостно приятель. — Прибыл-таки в родные пенаты. Ну что, какие новости с биологического фронта?

— Хреновые! Прибыл, а тут сразу ошарашили — впору инфаркт хватать. Считай, что собаку убили.

— И чего ж вы так развоевались, что своих уже не жалеете?

— Да вот, пала смертью храбрых — за родину, за барина!

— Ага, а барин — это, разумеется, ты.

— Да нет. Скорее Любочка.

— A-а, это милое, кудрявое, вечно тараторящее создание? Как же она собачку-то замочила? И не жалко? Ай-ай-ай!

— Ну, не такая уж она у нас вампирша. Скорее несчастный случай — шальная пуля, так сказать.

— Но эт ты брось! В каждой женщине сидит вампир. Хотя бы маленький. Не успеешь оглянуться, как присосется кровушки попить. И ведь как приятно! Истинный вампир должен быть приятен, а то он с голоду сдохнет, — вкрадчиво выговаривал Федька.

— Да брось ты! Сказок перечитал явно.

— Э-э, брат! Пока ты сам в этих сказках разбираться не научишься, так они и будут квасить тебя всю жизнь, — явно намекая на мои неудачи с женщинами, выговаривал мне Федька. И вдруг ни с того ни с сего его посетила действительно здравая мысль. — Слушай, Кот! Давай вечером посидим где-нибудь. Надо же твое возвращение отметить!

После беседы мои мысли дали течь в направлении, как бы слинять с работы. Собака так и не решила, что ей делать: прийти в чувство или окончательно сдохнуть. Поэтому я просто ушел, сославшись на мистические послекомандировочные хлопоты.

Встретились мы с Федей в нашей любимой забегаловке, приютившейся на одной из городских улочек, равноудаленной от наших домов. С трудом найдя столик, два научных охламона приступили к традиционным излияниям души под наливание в стаканы, убивая свое полудрагоценное время. Но только мы расслабились и выкатили длинные языки, как к нам за стол подсела пара бугаев и стала приставать с какими-то глупыми разговорами про крутых ребят с пониманием и с тупыми намеками на гнилую интеллигенцию.

В конце концов нам это надоело, и мы с Федькой решили сменить место попойки. Выйдя из бара, пошли по улочке, полной питейных заведений, заманивающих народ веселыми вывесками. Однако первый ресторан оказался дороговат, а следующий был переполнен. Мы прошли еще немного и увидели проулок, в глубине которого светилась вывеска с каким-то иероглифом.

— Посмотрим, что-то новенькое вроде? Не плохо сейчас китайской кухни отведать, только бы опять не япошкина «суши-уши» попалась, — заметил я, и мы бодренько свернули в темноту.

Однако нам определенно не везло в тот вечер: это оказались «Суши», да еще и безалкогольные. Повернув обратно, мы поняли, что нам, кажется, не повезло еще больше: дорогу преграждала тень того обидчивого бугая, который не давал нам жизни в баре.

Подойдя ближе, я понял, что мимо себя он нас не пропустит, по крайней мере, добровольно. Я бесстрашно подумал об отступлении, но, оглянувшись, увидел шагнувшего из подворотни второго «приятеля». Мы, как малые дети, были взяты в простецкую ловушку. Вот тут-то я уже всерьез почувствовал, как начинают трястись коленки — наши телеса явно не шли в сравнение с габаритами этих громил.

— Федь, тревога номер один! — сказал я своей единственной надежде в виде кудрявого физика. Сразу вспомнились детские потасовки, когда нам приходилось держать совместную оборону. Но то в детстве, а тут масштабы кулаков были сильно увеличены, и хорошо, если у ребят с собой только кулаки… Я дал рекогносцировку через плечо: — Как всегда: заговариваем зубы и идем на прорыв. О потерянной чести лучше не вспоминать.