– Как там сейчас Шурик? – Мать всхлипнула. – Бог взял – Бог дал. Будто взамен ты, чтобы я одна не сгинула…

– Бога нет. – Горбоносый замахнул стакан самогона, закусил пирожком. – Научный факт. Вместо Бога – священники, вместо Истины – приставы, вместо Родины – чиновники. Только знания и есть, да еще процесс их получения!

– Ой, Грашек, что же ты такое говоришь! – Мать всплеснула руками, опрокидывая со стола поднос с пирожками. – Как же Бога – и нет?

Отец посмотрел на неё – нежно и в то же время иронично, а потом нагнулся и начал собирать пирожки с пола.

В этот момент без стука отворилась дверь – и вошел председатель. За ним маячили двое прихлебал – за собой они не закрыли, и в комнате сразу же стало холоднее.

– Вернулся, значит! – Председатель хмуро глянул на деда, перевел взгляд на мать – на отца он упорно не смотрел. – Ненадолго, чаю, вернулся. Ты же механизатором не пойдешь?

Отец встал со стула, протиснулся мимо председательской туши, отодвинул одного из прихлебал и захлопнул дверь.

– Почему нет? Могу и механизатором. Только ты, Остас, не забывай – должок за тобой. А после сына моего – так и вовсе он вырос. – Наконец они встретились взглядами, и тут же председатель отвел зенки – как обжегся, словно ослепил его отец своими пронзительными серыми глазами.

– Про долг помню. За сына прости – не думал, что ты вернешься, а тут накопилось всякого, да и сам он – неуправляемый, все равно бы в университет загремел! А если бы не загремел – в армию бы забрали, а там ему прямая дорога в военное училище!

– Ну-ну. – Отец рассмеялся – но не весело, а каким-то злым, нехорошим смехом. – Тебя послушать, ты тем, что сына в университет отправил, всем лучше сделал, а то, глядишь, – и весь долг выплатил!

– Нет… Ну что ты! Я не о том. – Председатель начал пятиться, пока не уперся в одного из холуев. На мгновение в прихожей образовался затор – потом дверь, выпуская всю троицу обратно, открылась, и гости выплеснулись из дома. – Ты как отдохнешь – зайди, я тебе все документы выправлю, лучшую машину дам!

И закрылась дверь, как отрубило.

Только на полу – поднос с пирожками, а сверху – отцовская нога, из-под которой выдавливается вареная капуста.

За неделю в вагоне от холода умерло шестеро.

Последним был Ашур из Ракоповки, так и не добравшийся до своей цели. Трупы уносили по утрам, вечерами раздавали паек, но если днем вдруг кто откидывался в никуда – из вагона их не забирали, так и ночевали покойные вместе с живыми.

Еды было на удивление много – невкусной, но все же. Топливо кончилось в первые дни – кто-то наверняка здорово заработал на угле.

Одежда умерших сгорала быстро, тепла не давала, а дым пах преотвратнейше.

Наконец всех абитуриентов вывели из вагонов и построили перед высокой стеной с натянутой поверху колючей проволокой.

– Абитуриенты! – мощным басом взревел кто-то сбоку – Шурик глянул влево и увидел низенького плотного человечка в странном балахоне. – Не по своей воле попали вы в этот храм науки! Но помните – именно здесь находится острие меча человеческого знания, пронзающего тьму невежества! Именно здесь куются военные и технические победы нашей великой Родины! Именно отсюда выходят самые квалифицированные специалисты! Инженеры! Строители! Профессионалы с высочайшим уровнем знаний!

– Проректор по научной части, – шепнул Шурику сосед справа. – Мировой мужик, всегда перед ректором прикроет, вместе с проректором по хозяйственной части общак держит, его слово крепче стали.

Шурик так не умел – шептать предельно тихо и при этом очень внятно и ясно.

Проректор тем временем шел вдоль ряда, во весь голос – отнюдь не слабый – объясняя перспективы отечественной науки, открывающиеся перед вступающими в сию обитель.

На нем был странный головной убор, четырехугольный, с расходящимися по краям полями – только не снизу, как у парадной шляпы председателя, а сверху.

Лицо его, одухотворенное и живое, будто бы передавало каждое слово – и казалось, что, даже если сейчас в одну секунду оглохнут все присутствующие, всё равно никто ничего не упустит, просто вглядываясь в мимику ученого.

Потом слово взял ректор – этот выступал с микрофоном, говорил в основном об исправлении, о том, что из университета выходят с чистой совестью, что долг патриота – быть хорошим ученым, и что-то еще, теряющееся в массе пустых, цепляющихся друг за друга слов.

Еще позже их все-таки впустили в университет – здесь было не по-осеннему чисто, внутренние дворы вымощены брусчаткой. Со всех сторон их окружали высокие, в три, четыре, а иногда и в пять этажей здания – разные, но странным образом сочетающиеся вместе.

С кленов и тополей в маленьких садиках понемногу опадала листва, ветви на деревьях начинались примерно в пяти-шести метрах от земли, причем нижних ветвей словно и не предусматривалось – видимо, вывели новые сорта.

Новоприбывших разделили на неравные части: примерно две трети «абитуриентов» пошли направо, чуть меньше трети – «желающие получить второе высшее» – налево.

Потом распределяли по общежитиям – к удивлению Шурика, этим занимались не приставы, а явные студенты. Их группу из двадцати человек взял с собой мужик лет сорока, в балахоне и со странной шапкой.

– Ты, ты и ты – вон туда, в третий кампус. Спросите старшего, он вас определит. Вы трое – смотреть на меня, не нервировать! – в одиннадцатый кампус. Через сорок минут всех проверяют приставы, кто не на месте – получит курс по физподготовке недели на две. Декан как раз хочет котлован вырыть под бассейн за третьим кампусом. Вы двое – за мной.

За распределением наблюдали четверо приставов – они смотрели только, чтобы те, на кого указал студент, двигались в правильном направлении.

В числе двух последних распределяемых оказался и Шурик – он пошел за студентом, метров через тридцать тот обернулся и спросил:

– Аланов, ты, случаем, не родственник тому самому Аланову?

– Не знаю, – честно признался Шурик. – Если бы вы меня в колхозе спросили, я бы сказал, что родственник, а тут неизвестно – может, нас, Алановых, по стране десять тысяч!

– Я про Грашека Аланова спрашиваю. Он один такой – на нем весь БГУ держался, семь голодовок, полтора года карцера, одиннадцать факультативных курсов, еще, говорят, он ректору по морде как-то заехал, а тот испугался студенческих волнений и даже не наказал его.

– Да, Грашек Аланов – это мой отец! – с гордостью признался Шурик.

– Ну тогда держись. С «юристами» общайся поменьше. Фамилию свою никому не говори, слава богу, здесь тебе номер дадут, но все равно чувствую, выплывет правда наружу. Тяжело тебе придется.

Студент не обманул. Первые четыре дня парень провел вместе со всеми, подъем – в шесть, зарядка, умывание, завтрак. Общий курс лекций, два практических занятия – все просто, в основном чтение, чистописание и математика, плюс внутренний распорядок, сложившаяся иерархия, история Родины, физподготовка.

Потом обед, потом факультативы и выполнение домашних заданий. Времени на раздумья не оставалось, и к ужину Шурик спускался с четвертого этажа (у них в кампусе столовая была прямо в здании) совершенно вымотанным.

За неправильно сделанное задание – десять плетей, за повторно неправильное – двадцать, если вдруг преподаватель усматривал намеренную лень или оскорбление – пятьдесят.

Даже у Шурика, парня неглупого и умеющего временно приспособиться к обстоятельствам, спина была исполосована вдоль и поперек.

На пятый день кто-то донес ректору о том, что в университете учится сын «того самого Аланова».

Его тут же перевели в другой кампус, и из двадцатиместной комнаты, в которой у каждого был свой небольшой столик, он перешел в сорокаместную, причем соседями его оказались сплошь «юристы», студенты третьего, а то и четвертого курсов.

О разнице между «юристами» и «философами» Шурику рассказали на второй день в университете – все студенты принадлежали к одной из двух группировок. Одна состояла большей частью из людей, сознательно вставших на путь преступлений («юристы»), другая («философы») – из всех остальных, в основном бытовушников и политических.