Я очнулся. Немолчно свиристели цикады. Дозорная башня поскрипывала и покачивалась, как будто я спал в дупле старого дуба. К берегу шествовали рафинадно-белые шеренги волн. В мертвой Сигоне — ни огня, только смутные шевелящиеся лунные тени.

Со стороны моря донесся ровный гул, словно пылесос включился. Гул постепенно нарастал. Пепельное облачко заслонило серп луны, и, когда опять просветлело, я увидел это. Оно висело над кипарисами, окаймлявшими причал в Сигоне. До той поры я не очень-то верил вдохновенным повествованиям о неопознанных летающих объектах, а тут и сам стал свидетелем явления необъяснимого.

Она, казалось, выпорхнула из моего сна, эта великанья шляпа, только вместо вылупляющихся шаров она выпустила тончайший фиолетовый луч. Он пробежал по причалу, уперся в чернеющее строение, скорее всего будку, куда обычно на зиму складывают пляжные зонты, лежаки и прочую дребедень, и вскоре угас. Я вцепился в каменные перила башни и не дышал. Как только луч угас, шляпа двинулась восвояси — в сторону моря, правее луны, на юг.

Я уже потерял шляпу из виду, когда будка загорелась. Языки огня выхватывали из темноты железные переплетения пляжных навесов и белые стрелы волноломов.

Что это все значит? В моем сне смешались и рассказ Иллуминато Кеведо, и эвакуация Сигоны, и лицо Снежнолицей из вчерашнего ночного виденья с балкона над заливом в Палермо. Предположим. Но при чем здесь сон, если я воочию вижу горящую будку, подожженную вовсе не молнией, черт побери! Стало быть, газетные сообщения не бред? Эти огненные языки, эти снопы искр, роящиеся и тающие в небе, — это что, галлюцинация, продолженье сна?

Я спустился с башни. На моих часах было половина второго. Зденек ничего не понял и нехотя стал одеваться. Когда я попросил его не зажигать фонарик и разговаривать шепотом, чтобы не переполошить экспедицию, он начал чертыхаться. Наконец нашарил очки и пошел за мною к пролому в западной стене.

— Скорее, пан Плугарж, — подгонял я его. — Не то все сгорит и ничего не увидите.

Будка на причале догорала.

— В честь кого такой фейерверк? — спросил Зденек и зевнул.

— По случаю моего приезда. Вы способны наконец прийти в себя? — разозлился я.

— О, ночью вы еще учтивей, чем днем, пан Преображенский, — отвечал он.

Пришлось извиниться. Потом я сказал:

— Зденек, я только что своими глазами видел “летающую тарелку”. Надеюсь, вы мне верите?

— Археологи — самый правдивый народ, — сказал он. — Только, умоляю вас, в другой раз будите меня до прилета летающих, как вы выразились, тарелок, а не после. Чтобы у меня была возможность спокойно натянуть штаны.

Я снова извинился, и он ушел досматривать сон. Что ж, его скептицизм объясним. Я сам, помню, поднял как-то на смех полярного летчика, который утверждал, будто над морем Лаптевых его самолет чуть ли не полчаса был сопровождаем ярко-желтым сплющенным шаром с несколькими отверстиями, причем сплющенный менял направление с легкостью солнечного зайчика. Да, скептицизм объясним… Но эти тлеющие огоньки на причале? Как поступить дальше?

Я давно убедился, что ощутимых результатов добиваешься только тогда, когда поступаешь непредвиденно для окружающих, а порою и для себя самого. Руководствуясь лишь интуицией — и ничем более.

И я решил спуститься к мертвой Сигоне.-

6. НЕНАЗНАЧЕННОЕ СВИДАНЬЕ

— Эона, как выглядел бы я, будучи разумным потомком динозавра?

— Ты был бы выше на две головы. Намного сильней. Кожа у тебя была бы сплошь зеленая. Искрящиеся красные глаза размером с куриное яйцо. Зрачки как у кошки продолговатые. Абсолютно голый огромный череп без ушей. Руки и ноги. — трехпалые.

— И ты, не ужаснулась бы моему виду? Будь я даже бегемотообразным? стрекозоподобным? тритоновидным?

— Или живым сгустком вихрей. Спиралью света, взывающей к собратьям из других миров. Разумной субстанцией, свободно проникающей сквозь волокна пространства и времени.

— Отвечай: не ужаснулась бы?

— Земная ли, галактическая, вселенская — красота едина. Она разлита, расплескана по мирозданью, как свет. Она — само мирозданье. Единство красоты, ее вечное гармоничное цветенье — незыблемый закон. Потому любая попытка посягнуть на красоту, расшатать ее устои должна быть наказуема.

От моста надо рвом спуск к морю оказался не таким уж и крутым, но длинным: мощеная дорога изгибалась плавными серпантинами. Зонты пиний отбрасывали на обочину резкие изломанные тени. Говор моря все нарастал — и вот оно раскрылось — мерцающее, живое, перекатывающее в своих ладонях прибрежную гальку. Над Поющей горой светился, как глаз циклопа, кровавый фонарь. Я двинулся на его свет. Взлобье холма Чивиты с зубчатой стеной занимало полнеба. Когда нависшая надо мною громада завернула к северу и обнажился простор небес, я увидел перед собою другую стену — из колючей проволоки, с бетонными сдвоенными столбами опор. Ближе к морю на таких же бетонных столбах был укреплен квадратный щит. Подойдя к щиту, я прочел светящиеся буквы:

ВНИМАНИЕ! ЗЕМЛЯ СИГОНЫ ЗАРАЖЕНА И ОПАСНА. ПРОНИКНОВЕНИЕ ЗА БАРЬЕР, А ТАКЖЕ ВЫСАДКА С МОРЯ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНЫ. ОСНОВАНИЕ — ЗАКОН 19/37.

Луна вспыхивала на колючих остриях проволочного барьера. Тысячелетия равнодушная Диана обращает свой загадочный взор и на резвящихся в море дельфинов, и на сжигаемые захватчиками древние города, и на языческие купальские игрища, и на заграждения концентрационных лагерей.

Стена оказалась двойная: стальные ряды разделяло около метра.

Невероятно, но мне почудилась там, за барьером, согбенная фигура. Человеческая. Казалось, неизвестный смельчак или безумец что-то потерял, ну, скажем, мелочь из кошелька, и теперь шарит взглядом в траве, наклоняется к каждому камешку, сверкнувшему под луною.

До рези в глазах вглядывался я сквозь проволочное сплетенье туда, где медленно приближающаяся фигура обретала черты женщины.

— Эй, кто там ходит? — неожиданно для самого себя закричал я, но уже в самый миг крика осознал и всю нелепость своего вопроса, и то, что я не кричу, а хриплю, почти шепчу.

Женщина между тем приблизилась еще шагов на десять, стали различимы короткие пышные волосы и тускло блестевшее свободное платье. В левой руке она держала корзиночку или квадратную сумку.

— Снежнолицая!

— Зови меня лучше Эоной.

— Но тебя нет. Тебя унес сель в отрогах Тянь-Шаня.

Молчание. Она улыбалась.

— Как ты оказалась в Сигоне? Что делаешь там?

— То же, что и ты, Олег. Собираю доказательства.

— Доказательства, но какие?

— Доказательства посягновения на красоту. С необратимыми последствиями. В предсказуемом будущем.

— Что значит — в предсказуемом?

— На клочке времени, когда здесь будут прыгать крысы размером с овцу, а трехголовые рыбы ползать по деревьям.

Ее корзиночка стала прозрачной, как аквариум, и оказалась до половины заполненной обезображенной живностью: — многоголовыми, скрюченными, порою лишенными конечностей тварями, ползающими, извивающимися, трепыхающимися уродцами.

Я закрыл глаза, будто один был повинен за содержимое вновь потемневшей корзинки-аквариума.

— Кому нужны эти доказательства?

— Тебе, Олег. И Галактическому Совету Охраны Красоты.

— Такое не сразу одолеешь, Снежнолицая…

— Зови меня лучше Эоной.

— Пусть так: Эона. Но для меня ты — живое воплощение Снежнолицей. Не знаю, как ты вновь воскресла. Но это о тебе написаны в древности стихи, послушай:

Мне без тебя и солнце и луна

Померкли. Чем уйму слепую боль я?

Безумным вихрем ты унесена,

Любимая, из милого гнездовья.

Но не иссякла памяти струя.

В ущельях тесных

И в степях безвестных, —

Где конь крылатый, на котором я

Найду тебя среди светил небесных?

Прочтя печальные строки владыки Бекбалыка, я опомнился: что я такое несу, ведь стихи сочинены после смерти Снежнолицей; девушка с пышными русыми волосами просто похожа на нее…