Эона… Утром я спросил мимоходом Учителя о возможном происхождении необычного имени. И лишний раз убедился, что многого, многого еще не знаю. Оказывается, в греческой мифологии Эон — неумолимое, неумаляющееся время, отпрыск Хроноса. Последователи Орфея почитали Эона как сына Ночи. Он представлялся глубоким стариком, непрестанно вращающим. колесо времени. В Римской империи Эона изображали мощным старцем с оскаленной львиной головой, вокруг тела его обвивалась, змея. По учению гностиков, зонами были высшие силы и духи, олицетворяющие мудрость. Вся земная история с вереницей несправедливостей и страданий составляет один эон. В дословном переводе: Эона — “дочь вечности”, “вековечная”…

Из времен древней Эллады и зари христианства меня вернул настойчивый автомобильный гудок. Антонелла сидела за рулем в своей крохотной потрепанной машине и махала мне рукой.

— Чао, Земледер! Ты заслушался пения ангелов? Влезай поживее! Нельзя здесь стоять.

Она изменилась: волосы закалывала сзади пучком и слегка подкрашивала глаза. На ней были вельветовые серо-голубые джинсы и безрукавка поверх голубоватой блузки с вышитыми на воротнике цветами.

— Сегодня ты выглядишь превосходно, — сказал я и махнул в сторону Галереи. — В тон всей вашей летящей флоре.

— Благодарю за комплимент, — сказала Антонелла. — О тебе такого не скажешь. Лицо испуганное, глаза красные, как у дьявола. О, и вроде бы брюшко! При твоем росте я бы воздержалась от спагетти.

— Как дела у Марио? — сразу спросил я.

— Кажется, лучше. На следующей неделе обещают выписать.

— Предлагаю заехать на рыбный рынок. Захватим Марио печеных креветок. Помню, он их любил.

— На рыбный так на рыбный, — согласилась она и ловко протиснулась между фургоном и тремя мотоциклистами. — На рыбный рынок с Земледером, вдруг свалившимся с небес. Помнящим только гастрономические причуды бывших друзей, хотя пронеслось столько годков, и начисто забывшим о самих друзьях.

— Не обижайся, — сказал я и провел рукой по ее волосам. Она отстранилась. — Не обижайся. У меня есть оправдание. В виде изречения. Ты его оценишь. “Славяне плачут при расставанье и забывают друг друга, покуда не встретятся вновь”. Подмечено полторы тысячи лет назад. Прокопий Кесарийский. Византийский историк.

— Я готова заплакать прямо сейчас, — сказала она. — Сицилианки плаксивы. Особенно замужние.

— Выходит, ты замужем?

— Любая уважающая себя сицилианка в моем возрасте давно замужем. Заруби в памяти: любая. А перед венчанием, примерно за полгода, уважающая себя сицилианка обязательно должна побродить ночки три-четыре по римским развалинам. В сопровождении неотразимого иностранца. Из тех, кто плачет при расставании. Она должна проводить его в небеса из аэропорта Леонардо да Винчи и тоже всплакнуть. Таков местный ритуал. Он складывался веками.

— Верно. Так прощались еще при Калигуле, — сказал я.

— Но для меня сей ритуал не означает ничего! Как чужое письмо, по ошибке попавшее в почтовый ящик! Верну не вскрывая.

И опять она отстранилась, словно я потянулся погладить ее каштановые волосы.

— Письмо письму рознь, Антонелла, — сказал я. — Хочу по ошибке получить конверт с разгадкой, например, причин эпидемии. Глазом не моргнув, вскрою.

Тут она уставилась на меня со страхом и любопытством, точно бы я на ее глазах начал преображаться в монстра.

— Ты, археолог, замахиваешься на эпидемию?! Толпа медиков ломает голову, включая самого профессора Боннано! Разве эпидемия мешает вам рыться в античных черепках? Что тебе до нее?

Я сказал:

— Тебе известно, что в Сигоне плодятся уродливые жучки и зверьки? Что вчера в Солунто умерло еще трое? Какое дело мне до них, допытываешься ты? Так вот. Я, Олег Преображенский, не хочу, чтобы петля затягивалась и дальше. Не хочу, чтобы искажалось лицо красоты, хоть это и звучит выспренне. Кто знает, во что выльется эпидемия? Вдруг не у одних мышей и кроликов начнут плодиться уроды? Родить сиамских близнецов хочешь?

От резкого тормоза я ударился лбом о стояк бокового стекла. Мотор заглох.

— За-мол-чи! — закричала она и отвернулась. Потом медленно тронулась с места. Пышноусый синьор из обгоняющего нас “форда” покрутил пальцем у виска, визжа, что мы самоубийцы и негодяи. Рядом с ним на сиденье лаял на нас спаниель. Когда они скрылись за поворотом, Антонелла сказала:

— Не обижайся, Земледер. На меня находит иногда такое… Хочешь, сведу тебя с профессором Боннано? Ты должен помнить его по университету: чернобородый, под глазами мешки. Потолкуй с ним насчет эпидемии.

— Пойми: я могу заниматься только раскопками в Чивите — и больше ничем. Только раскопки.

— Я понятливая. Чем можно помочь тебе?

— Не мне, а Сигоне, — огрызнулся я. — Для начала разыщи в Палермо одного фотографа. Он величает себя доном Иллуминато Кеведо. Любыми путями попытайся узнать, как попал в прессу его рассказец про пузыри над Сигоной.

Я вытащил из бокового кармана журнальную вырезку и прочитал ее вслух. Оказывается, Антонелла помнила это интервью. В “Ты и я” у нее были знакомые, и она обещала расшибиться в лепешку.

В палате стояло коек двадцать, над каждой — крохотное деревянное распятие. Марио лежал в углу, у раскрытого окна. Антонелла наклонилась, поцеловала брата в лоб. Он долго смотрел на нее, словно не узнавая. От его блуждающего взгляда мне стало не по себе. Но еще больше — от пурпурных прыщей, рассыпанных по лицу, шее, рукам…

— Посмотри, Марио, кто приехал, — сказала она. — И привез тебе креветок.

Худое лицо Марио оживилось. Он поднялся, откинул одеяло. Мы обнялись.

— Спаситель мой приехал, спаситель, — бормотал он.

— Давайте спустимся в сад, — предложила Антонелла. — Там такой ласковый ветерок. Где твой халат, Марио?

Пока мы спускались по крутой лестнице, он несколько раз порывался меня обнять, бормоча свое “спаситель”.

— Ошибаешься, Марио, — мягко сказал я. — Спаситель ходил с учениками по воде. По глади Тивериадского озера. Я же, если угодно, спасатель. Чтобы нам расквитаться, предлагаю поступить так. После твоей выписки из этого богоугодного заведения давай снова махнем на катере через Мессинский пролив. Только оступлюсь и вывалюсь за борт я, а спасать меня кинешься, ты. И будем квиты.

— Это невыполнимо, — сказала Антонелла. — Ведь нас застиг тогда шторм баллов шесть, не меньше, помните? Волны швыряли катеришко, как щепку, правда? Таких штормов поискать. К тому же мой братец плавать до сей поры не научился, даже в штиль. Не суждено ему быть ни спасителем, ни спасателем.

— Зато из безумия в Сигоне выкарабкался, — сказал Марио, насупившись.

— Ты самый лучший в мире брат, — сказала Антонелла и поцеловала его в щеку. — Давайте присядем в тенечке, вон под той шелковицей.

…Многое из того, что рассказал Марио про события в Сигоне, я знал. Не хотелось бередить его рану, но все же я спросил осторожно:

— Долго ты пробыл в Сигоне перед случившимся?

— Как всегда. Ночь на субботу, ночь на воскресенье. В понедельник рано утром мы обычно возвращаемся в Палермо.

— Как тебе спалось в ночь на субботу? Ничего необычного не заметил?

— Да я глаз не сомкнул до рассвета, — сказал он.

— Бессонница?

— Какая бессонница? Мы до полтретьего грызлись с моей Катериной. Это бабьё из Агридженто — сущие фурии! Намеренно заводят ссору, чтобы слаще после была любовь. Черт дернул жениться.

— У нас есть такая поговорка, — сказал я, — “Неженатому хоть удавиться, а женатому хоть утопиться.

На глазах у Марио появились слезы, он. схватился за голову:

— О-о-о, что за вздор я плету! Бедная Катерина! Будь я трижды проклят, что не уступил ей и мы не успели помириться! О, моя голубка! Клянусь святой Розалией, едва ты выздоровеешь, я примчусь к тебе как молния! — И он замолотил кулаком по сморщенной коре дерева. Антонелла прижалась к брату, успокоила как могла.

— Спасибо, Олег, что нас опять навестил, — тихо проговорил после долгого молчания Марир и посмотрел искоса на Антонеллу. — Снова в университет?