При этом и внутренне, видимо, довольный, что все-таки выбрался, все же протестующе взмахивал короткими ручками, то и дело к месту и не к месту повторяя одну и ту же где-то подцепленную и явно понравившуюся фразу: “Ну знаете ли!”

— Нет, ты скажи, имел он полное право орать на меня, старшина этот мордатый, как на контру какую? Ну знаете ли…

— А не полное? — цыкнул горец, которому надоело это махание перед глазами.

— Ну знаете ли… Не для того я пер сто верст пехом, чтоб его караульской вывеской любоваться.

— А для чего?

— Ну знаете ли…

— Не знаю, не знаю! — гаркнул горец, очевидно, боевой командир, хвативший лиха и потому с трудом осмысливавший жалобы приймака в полосатых штанах. — Ты своих ждал? Два месяца? Очень долго! Может, полицай был?

— Слыхал! — крикнул толстяк неизвестно кому. — Ну знаете ли!

— Ты гражданка кто?

Толстый не понял.

— Какой на гражданке работа?

— Ну… заведующий сельской парикмахерской.

— Парикмахер бабский! А я разведчик. Понял, голова-ножницы? А я сижу тут с тобой в СМЕРШе! Потом еще на сборный пункт, тыл — проверка. Зачем проверка? Меня немец проверял, огнем!

— Вот именно, — поддакнул Антон, чувствуя, как весь внутренне накаляется, подобно горцу. И все же счастливое ощущение того, что он наконец у своих, брало верх, и с этим ничего нельзя было поделать.

— Ладно вам, — осадил Богданыч. — Лучше десятерых честных проверить, чем одну гадюку проморгать. От обиды не помирают, обстановка сложная…

— Умирают! — сверкнул глазами горец. И видимо, уловив сочувствие Антона, стукнул его по колену и горячо, взахлеб стал говорить о том, как его с группой послали по немецким тылам как раз накануне их наступления — они все сделали как надо, засекли огневые, скопления танков, связного с картой послали к своим, а тут немец попер, и они остались в тылу, выбирались с боями, рвали мосты, технику.

— Да остынь ты, — сказал Богданыч, — если все правда, как сказал, обойдется, вины твоей нет. Судьба.

— Как правда? Я вру?!

Он вскочил, привычно лапнув себя у пояса, где до войны, должно быть, висел кинжал. Антон с трудом удержал его, пытаясь втолковать, что никто его оскорбить не хотел, человек сказал, что думал. Надо уважать старших. Тебе добра желают!

— Пусть думает, что говорит… Старший. Кто старший? Тебе сколько лет?

— Да уж вдвое против тебя, — ответил Богданыч.

— Вдвое? Темно, не видно. Ладно, раз старше, тогда извини.

— Эх, якой ты горячий, — буркнул Богданыч. — Поберег бы себя на дело… А терять нам нечего. Ну проверят… Дальше фронта не пошлют.

Горец отмахнулся, присел на корточках перед Антоном, спросил, все еще отрывисто дыша:

— Курить есть?

— Нет… Есть. — И сунулся в вещмешок, вспомнив о кисете.

— Есть, нет, как понимать! Если последнее, не надо.

— Есть, есть.

И вмиг придвинулись со всех сторон, рассчитывая на щедрость. Кисет пошел по рукам.

Неожиданно горец, вскочил, ногой загрохал в дверь, требуя вызова к начальству.

— Обед неси! Мы что тебе — бараны?

— Баранам тоже есть-пить надо, — подпустил со смешком парикмахер.

В дверях встал все тот же молодой белолицый старшина. Сказал, ни на кого не глядя:

— Не советую хулиганить. Не советую. — И пристально взглянул на горца.

Дверь со скрипом закрылась, лязгнул засов.

Горец, сжав кулаки, вернулся на прежнее место, глянул на Антона, приложил просяще два пальца к губам. Тот понял и кинул ему отощавший кисет.

***

В полдень щуплый часовой Кошкин принес в термосе кашу, и хотя каша, по всей видимости, была хороша, щедро сдобренная жареным, вкусно пахнущим салом, но в том, как он поставил его, молча повернувшись уходить, в спешке, с какой все набросились на еду, доставая кто ложку из-за голенища, кто крышку от котелка, было что-то до тошноты унизительное. Уже в дверях Кошкин объявил, что к вечеру всех отправят дальше в тыл. Горец обвел всех глазами, как бы спрашивая: “А что я говорил! О войне пока забудьте”. И отставил предложенный парикмахером котелок, процедил Кошкину:

— Отказываюсь! Требую вызова к начальству! Моя фамилия Арсланбеков Шамиль. Разведчик сто пятого стрелкового.

Остальные, на мгновение помедлив, принялись за еду. Кошкин равнодушно пожал плечами.

Еще когда их привели, все были переписаны, документы взяты, у Антона с Борисом, их, естественно, не было, так же как и у разведчика, застрявшего в связи с отступлением в тылу врага.

К вечеру явился старшина и против ожидания вызвал не лейтенанта, а назвал фамилию Бориса. Тот, подхватившись, стал затягивать пояс, не попадая в дырку.

Время длилось томительно. Все молчали выжидающе, словно с вызовом Бориса что-то могло измениться и в их судьбе. Кто-то басовитый в дальнем углу высказался в том смысле, что их вообще-то слишком долго держат здесь. Он уж раз выходил вот так же — и часу не мурыжили, раз-два, в тыл на проверку, и кто чист, обратно на передок, а тут на тебе, сидим, крышу коптим. К чему бы это?

— Стало быть, ты вже дважды очищенный? — пошутил Богданыч. — Мал, да удал.

— А что, за первый раз еще и медаль получил.

— А дэ ж твоя медаль? — спросил Богданыч.

— И где… У старшине. Сохраняется.

Где теперь тот старшина с батальоном, он, конечно, не знал, но, судя по всему, свято верил — отыщется и старшина, и батальон, и медаль.

И Антон, жадно слушавший в полутьме незнакомого солдата, кажется, впервые так ясно, с такой почти зримой остротой ощутил огромность фронта, оглушенного ударим невиданной силы, израненного танковыми клиньями, но с грозным возмездием еще неразвернутой мощи готовящегося рано или поздно сбросить с плеч насевшего гада и раздавить его.

…Борис вернулся, когда в сарае смеркалось от нависших туч. Сел рядом с Антоном и, опустив голову, только и буркнул:

— Бревно.

Старшина, стоявший в дверях, неодобрительно промолчал.

— Верхогляд!

Антон даже не сразу сообразил, что это его, уж очень неожиданно прозвучало. Он даже огляделся, словно кто-то здесь мог быть с такой же фамилией. Поднялся и пошел вслед за старшиной, твердо ставя ногу, точно солдат в строю.

Антон помнил про “бревно” и потому несколько удивился, увидев худенького пожилого майора с интеллигентным лицом, белого как лунь. Темные, чуть сведенные в нарочитой суровости брови над смешливой темнотой глаз. Что-то знакомое было в этом. его свойском, сдержанно-понимающем взгляде, вдруг напомнившем отцовых товарищей по райотделу.

В дальнем углу хаты под зияющей в стене дырой от снаряда сгорбился на чурбаке связист с телефоном., трубку держал майор. Указав Антону на табурет, он продолжал говорить ровным глуховатым, с оттенком почтения голосом, судя по всему, с собственным начальством:

— Связь рвется не у меня, где-то у Первого. Лупят же. — И точно в подтверждение издали донеслись ухающие взрывы дальнобойной артиллерии… — Сняться не могу, товарищ полковник, — угол рта его дернулся в тике. — Какое самовольство? Первый просил — они же отсюда попереть могут, мы тут единственный островок на фланге. Да, обещал подбросить. — Тик в сочетании с улыбкой делал его лицо немного трагичным. — Своих полувзвод, ну и это богоданное войско… Так разрешите, Иван Иваныч? Есть, спасибо… — И к Антону: — Чего стоишь, герой? В ногах правды нет…

Простецкий тон сбил с толку, снял напряженность последнего дня, в горле предательски запершило, и Антон отвернулся, пряча глаза…

— Так, — сказал майор, — в общем-то, с. вами мне ясно. Полет, бомбежка. Поезд. Удивительное везение… Да. Затем тихая гавань у знакомой однокурсницы, и опять сто километров по полям, по лесам под носом у немцев, без особых, так сказать, происшествий. Проводника заслуга?

— Н-наверное да.

— Имя!

— Что?

— Имя проводника! — Полоснувший как бритва взгляд подсек затеплившуюся было наивную надежду. Очевидно, Борис почему-то утаил проводника, и Антон, все еще ничего не понимая, с трудом выдавил имя и фамилию дяди Шуры, бывшего соседа.