Но теперь они залегли совсем близко, за старой огневой я, видимо, решили взять пулеметчиков во что бы то ни стало.

Не сговариваясь, не давая опомниться гитлеровцам, они закидали их гранатами. Антон еще заметил, как забилось пулеметное пламя там, в стороне хаты… Майор отвлекал противника на себя. А мины грохали рядом. Оба то и дело зарывались в мелкий окопчик, трава вокруг чернела в оспяных ожогах, от гари першило в горле.

Старшина, подняв голову, прохрипел:

— Живой?

Какое-то время нельзя было высунуться, шмелями густо высвистывали пули. Антон заправил ленту, утер саднящую щеку, ладонь стала черной, липкой: задело-таки. Подул ветер, и небо с востока стало быстро заволакивать тучами. Только бы не закрыло луну, подумал Антон. И пора бы уже светать. Он и сам не понял, зачем ему свет, при свете они будут как на ладони. Но и немцы тоже. Пусть — один конец…

И тут они снова пошли. Возникли как из-под земли густой орущей толпой, с оглушающей трескотней автоматов. Потом их стало больше, гуще, валом, и, уже поняв, что это конец, Антон рывком сбил все наводки, ствол вертелся в его руках словно чертова мельница. Ослепший от ненависти, ловя летящий свинец, с пронзительным отчаянием думал лишь об одном: выжить еще минуту, две, три, пока не вышла лента.

Двое или трое, белоглазые, без касок, с искаженными от беззвучного крика ртами, прыгнули сверху, и старшина, страшный, весь в крови, в разорванной рубахе, ринулся навстречу, взмахнул прикладом — хруст, стон, тупое уханье. Тела, сплетясь, рухнули в окоп, и тотчас оглушающий взрыв гранаты, и тело старшины, горячей тяжестью на миг прижавшее Антона к брустверу, пока он вслепую дрожащими руками перезаряжал ленту… И снова рявкающий, какой-то нутряной всхрап старшины, и гранаты одна за другой, летящие за бруствер, и почти одновременно захлебнувшийся огнем пулемет в упор по вмиг разметавшейся в стороны солдатне. Они отползали, прячась за кочки, изрыгая автоматный огонь. Гранаты старшины все еще рвались, выковыривая автоматчиков из ямок, укрытий, тесня к спасительной ложбине.

Впереди было голо. Серая земля под серым небом. Немцы отползли в- низинку, оттуда слышались протяжные стоны вперемежку с руганью. Мины, оглушив, легли позади окопа, оба нырнули- на дно, уткнувшись своими лбами в шершавый глинистый скат.

Старшина заново, торопясь, перевязывал рану повыше локтя, и крупное щекастое лицо его, посеченное осколками, с черным фонарем под глазом, даже в полутьме казалось страшным.

Антон хотел спросить его, как с рукой, и не мог, не в силах был отдышаться, сердце все еще клокотало в самом горле.

— Живой, а? Живой? — Старшина вдруг хихикнул, откинулся на скат окопа и засмеялся, глядя на Антона странно округлыми, плоскими в белесом рассвете глазами. Антону стало не по себе от этого спокойного, всхлипывающего смеха. Кажется; это был шок, старшина все раскачивался взад и вперед и все повторял: — Живой, гляди-ка! Разве может быть…

Антон тряхнул его за плечи раз, другой, даже в голове помутнело, просипел в глаза:

— А ну кончай! Кончай дурить… Тебя-то как звать? Слышь, контрразведка?

— Живой… Жив, свят, неженат… А Васька твой дурак.

— Слышишь! Давай в тот окоп за патронами, кончились, может, там осталось что? Тебя-то как звать? Как звать?

— Кешей! Кешей! Дурак твой Васька. Про детей болтал!

Все это было ужасно глупо, и страшно становилось от одной мысли, что старшина всерьез свихнулся и он, Антон, останется один, без помощника…

— Кеша! — заорал он снова до темноты в глазах, стараясь привести старшину в чувство. — Погляди там, может, коробка осталась на старом месте. Хоть одна!

И старшина, ни слова не говоря, неожиданно легко для громоздкого своего тела ящерицей скользнул наружу. Вскоре вернулся так тихо, что Антон, приткнувшись к насыпи с закрытыми глазами, даже не услышал шороха. Одна коробка была у него в здоровой правой руке, другая с вещмешком — в зубах.

— Последние.

— А почему Васька дурак? Какие дети? — Он все еще пытался занять старшину. Язык ворочался во рту тяжело, сухо, куском наждака. Он позволил себе отпить глоток из фляжки и передал старшине.

— Потому! Такая была трактористочка, — тяжело переводя дух, пробубнил старшина. — Соболя ей дарил. Свадьба на носу, а тут война, жаль стало… Пожалел. А было бы дите, смерть не страшна. Не так?

— Может быть.

— Может, может! А он детей спужался! Майор сказал: дите — это наше бессмертие. А у его, у майора, сынка на границе убило. В первый день.

— Давай помоги, — попросил Антон, — вон туда…

Пригнувшись, они. потащили пулемет по дну окопа, подняли и, осторожно скатившись с пригорочка, проползли метров на десять левей, в небольшую водомоину, и залегли в ней. Антон осторожно выглянул наружу. Звонко дзенькнуло в щит, тупо, как молотком, ударило по голове, свет померк, и земля колыхнулась, стряхивая его в жаркую пустоту.

— …Пей!

Он подавился глотком, задышал, постепенно приходя в себя, словно выбираясь из цепкой вязкой трясины. Открыл глаза и один, запухший даже на ощупь, закрыл рукой. Толстые губы старшины растянулись в улыбке.

— Я уж думал, все, кончики! — И снова суетливо затыкал флягой в зубы. — Ты что? Однова меня оставлять? Никак нельзя. Нехорошо…

И Антон улыбнулся ответно, словно встретился после долгой разлуки, и не было рядом смерти.

— Рикошетом тебя, а? Надо же, шлем спас. А то бы долбануло в висок. — Старшина выколупнул осколок. — Держи на память.

Старшина, отпрянув, приник к пулемету. Антон подполз к ленте, увидел здоровым глазом — опять ползут, но как-то вяло, надолго замирая в мелкоте воронок.

— Береги патроны, — сказал сухим горлом, едва различая собственный голос, словно за него говорил кто-то другой издалека… Мины грохнули слева возле окопа отдаленно и слабо, будто елочные хлопушки. — Выбирай цель… Слышишь? — Старшина кивнул. И опять, он увидел под черной травой низкие взбрызги минометных разрывов, задергал старшину за рукав. — Слышь, пережидай налет… Они ж пока не пойдут. Потом жми. Короткими. Береги…

Он говорил бестолково, каждое слово иглой ударяло в голову, но старшина понял, кивнул не глядя.

Там, у белой хаты, стрельба поредела. Над лесом, затянутое облаками, взошло солнце, и стали видны пестрые куртки на серой траве. Казалось, люди полегли кто где после тяжкой работы. И только сейчас Антон ощутил., как ломит все тело, наливаясь чугунной усталостью: закрой глаза, и полетишь в сонное небытие, такой тяжелой была голова.

Запухшими глазами он вдруг различил шевеление в долине — фашисты стекались в одно место, ближе к минометному оврагу, и те, что были здесь, у кромки, тоже стали отползать туда, таща за собой раненых.

И вдруг посередке лощины наискось поднялись столбы разрывов, как бы прочесывая ложбину до самого края, где прятались минбатареи.

— Стопятки, — гаркнул старшина. — Наши бьют, комбат…

— Какой комбат?

— Ну из заслона. Видно, наладили связь, дают на прощание.

Над лощиной еще погрохотало минут пять. В развеянном ветром пыльном дымовище снова возникли немцы, медленно, вразброд уходившие к лесу, к оврагу. Шли, словно спотыкаясь, не оборачиваясь, таща на себе раненых. И лишь из оврага, будто отсекая возможную погоню, подвывали минометы.

— Выдохлись, — пробормотал Антон, чувствуя, как слипаются пудовые ветки, уже не в силах их разомкнуть.

— Неужели, — сказал старшина, — железо и то устает.

И вдруг все исчезло: и старшина, и черные взрывы вдали, и солнце над лесом.

***

Его били по щекам, стараясь привести в чувство, затем, подхватив под руки, тащили по кустарнику тяжело, нескончаемо долго, и все это время он слышал знакомые голоса: бубнящий густой — Богданыча, визгливый, с веселым придыханием — Васькин и еще басовитый, отрывистый — старшины.

Изредка в разлепленных слезящихся от солнца веках мелькали взрытое воронками поле, снова кусты, белый расплывчатый кубик хаты вдали… Откуда-то донесся приглушенный гомон, скрип колес. Совсем рядом. возникло крупное, словно увеличенное линзами лицо Маруси в черных подтеках, с растянутыми в улыбке губами.