В принципе Васильев решился. Но он мог в любую минуту и отказаться. Тогда…

А тогда его ждет вот такая судьба спивающегося полковника. Судьба многих эмигрантов, которые неизвестно на что надеются. Ждать? Кого? Что?

Васильев кивком простился с пунцовым полковником.

— Вам надоело? — спросил Кочнев.

— Да… — поморщился Васильев.

— Но, батенька, что делать. У нас даже нет клуба.

Белая эмиграция делала попытки создавать в этой стране всяческие общества и клубы. Но основной программой их становилась антисоветская деятельность. И тогда правительство, местные власти, поддерживающие дружеские отношения с молодой Республикой Советов, пресекали подобную деятельность, и клубы закрывались, общества распускались.

— Нет, — согласился Васильев. — А жаль.

— Жаль… — подтвердил полковник и с тайной надеждой посмотрел на Васильева.

Возможно, поручик приглашен в гости, возможно, имеет желание где-нибудь (а на этой улице предостаточно этих мест) гульнуть. Чем черт не шутит, может, прихватит и его.

Но полковника Кочнева все реже приглашали выпить, тем более в гости. После двух-трех рюмок полковник становился несносным и нес такую околесицу о своих подвигах, что самые стойкие люди не выдерживали.

“Оставаться на чужбине, стать таким подонком, заглядывать в глаза, ожидая, когда пригласят на рюмку водки… Нет… увольте”.

Поручик Васильев Геннадий Арсентьевич тридцати семи лет, здоровье отменное, холост. Такому человеку не место на чужих праздниках.

Он шел неторопливо по краю тротуара, чувствуя, что полковник смотрит вслед. И не надо смешиваться с толпой. Пусть смотрит за ним полковник. У Васильева осталось три часа до важной встречи, и он отлично в одиночестве пообедает в шикарном ресторане этого отеля. Старый забулдыга Кочнев, наверное, забыл, когда он бывал в подобных заведениях. Конечно, Кочнев следит за ним. И Васильев демонстративно зашел в отель.

Швейцар услужливо распахнул дверь. Через стекло Васильев взглянул в сторону мечети. Кочнев проводил своего бывшего подчиненного тоскливым собачьим взглядом.

У Васильева Геннадия Арсентьевича могут быть свои праздники.

Но когда он выпил бокал вина, настроение испортилось. И эта блестящая сервировка, крахмальные салфетки, услужливый официант — все было чужим.

И его праздник тоже был чужим.

А будут ли свои?

АНГЛИЙСКИЙ КОНСУЛ

Двухминутное символическое опоздание понравилось консулу Тиррелу.

— Ого! Вы настоящий дипломат, господин Васильев.

— Я солдат… — скромно ответил поручик.

Играть так играть. Тиррел сам великолепный артист. Он даже для посещений в старые районы города, особенно к туркестанским эмигрантам, переодевается в азиатский халат и ловко накручивает чалму на свою рыжую голову. Однако это скромное заявление Васильева консулу не понравилось…

— Забудьте о своем солдатском героическом прошлом. Конечно, вы были в армии. С выправкой ничего не поделаешь. Иногда у вас получается этакая стойка. — Говорил он, не скрывая усмешки. Особенно подчеркнул слова: солдатское, героическое. — Вам надо оставаться самим собой. Благодарю бога, что в ваших жилах не течет голубая кровь. Одна морока с этими аристократами.

Не слишком ли зарывается консул Англии? Можно и хлопнуть дверью. Но эта слабость была у Васильева секундной. Ну хлопнешь! А Тиррел руками бандитов хлопнет тебя. Слишком много поручик знает. Таких людей с миром не отпускают. Чем-то выдал свое настроение Васильев или консул сам почувствовал, что перегнул палку.

— Вы шикарно выглядели в этой яркой толпе, — улыбнулся Тиррел.

Оказывается, по его поручению за Васильевым следили. За каждым шагом. Наверное, тип, появившийся в ресторане за соседним столиком, и был соглядатаем английского консула. Шикарно выглядел!..

Васильев, заказывая дорогой костюм, знал, что ему не придется в нем долго прогуливаться по улицам святого города. Но это не имело значения. Хотя бы в последний раз. Ведь не Васильева осторожно тронул за локоть полицейский, а “приличную” шерстяную ткань, не перед ним швейцар услужливо распахнул дверь, а перед мастерством модного портного. Хотя бы в последний раз… Там, на советской стороне, Васильев будет одет в спецовку слесаря, механика или тракториста. Таковым будет его положение в “рабочей среде” в “авангарде пролетариата”.

Эти формулировки Тиррел произносил без обычной ухмылки. Он осторожно и очень серьезно относился ко всем событиям, которые происходили в Советской стране.

Когда они тщательно долгими вечерами разрабатывали “биографию” Васильева, Тиррел как-то откровенно произнес:

— Жаль…

— Что? — не понял Васильев.

— Жаль, что вы в армии не очень-то… дружественно к низшим чинам относились.

— Я их порол, — грубо объяснил Васильев.

— Жаль, господин поручик. Может произойти встреча. Вы же не помните каждого солдата.

— Все на одно лицо.

— Ладно, — прервал Тиррел, — будем уповать на будущее. А странно, что пороли. Вы почти одного класса. И как бы вам легко теперь жилось в России.

— Тогда, — усмехнулся Васильев, — тогда наша встреча, возможно, бы не состоялась.

Тиррел внимательно посмотрел на бывшего поручика и серьезно согласился:

— Возможно. — Потом неожиданно спросил: — А если бы состоялась такая встреча? А ваша жизнь чиста, безукоризненна…

— Я бы сумел из вашего пистолета размозжить голову. Вам, разумеется. И перейти границу. Более чистым.

— Благодарю за откровенность, — тем же серьезным тоном ответил консул.

Великолепный артист… Каким только его не видел Васильев: и суетящимся, дурашливым, и строгим — не подступись! — и едким, остроумным, умеющим оценить и шутку собеседника. Но всегда между Тиррелом и собеседником была стена, огромная пропасть, крепкая граница. Случалось, что Васильев попадал к консулу во время обеда или ужина. Но ни разу Тиррел не пригласил Васильева к столу. Ограничивался скромным угощением: чашкой кофе и сигарой, А когда у Васильева были невеселые времена и он улавливал запах жарившегося бифштекса, то до тошноты курил настоящую “гавану”.

Тиррел встречался с белоэмигрантами, с туркестанцами, со своими земляками, которые крепко держались на государственных должностях, покупали, продавали нефть, хлопок, людей. Иногда консул менялся до неузнаваемости: то это был сгорбившийся туркестанец в мешковатом халате, то развязный гуляка в местной одежде, то приличный, равнодушный ко всем окружающим джентльмен. И, казалось, менялся не только взгляд, но и цвет глаз. Темно-серые глаза то голубели от показной доброты, то чернели от тщательно скрытого гнева.

Несколько раз Васильев задирался, лез в бутылку, словно задавался целью “прошибить” невозмутимость консула, но из этого ничего не выходило. Он только давал возможность Тиррелу лучше изучить его характер.

Сегодня последняя встреча.

Все обговорено. Остались некоторые детали. По существу, самые важные. Как и с кем переходить границу. Явки. Связные. И благословение, подкрепленное крупной суммой.

Тиррел пододвинул ящичек с противными сигарами, заявил:

— Сегодня нам некуда спешить, и я хотел бы поговорить еще раз о вашем главном деле. О вашей миссии, так сказать, чрезвычайной важности. С тем, о чем мы раньше беседовали, вы справитесь. Связные передадут ваши донесения. И, как мы решили, вы устроитесь на постоянное место жительства. Но в… пригороде Ташкента.

— В пригороде? — удивился Васильев. — Раньше речь шла о Ташкенте. Значит, меняется и характер работы?

— Немного. Сейчас вы все поймете. Небольшое предисловие. И в качестве примера я возьму Индию, Мне доводилось в юности побродить по этой чудесной стране. И я кое-что увидел и понял.

Тиррел рассказал об увиденном, о городах, о нищих деревнях, о сельском бездорожье. Нужно отдать должное консулу, умен он рассказывать, не распыляясь, не растягивая, подчеркивая главное. А главным в рассказе Тиррела был хлопок. Вернее, люди, имеющие отношение к хлопку.

Почти красочной легендой прозвучал рассказ о мастерстве ремесленников Дакки. Именно там научились выделывать тончайшую ткань из лучших сортов хлопка. Ткачи сидели, опустив ноги в ямы, изготовляя на примитивных станках “бенгальский муслин”, сводивший с ума женщин Лондона, Парижа, Мадрида. Шел муслин и на блестящие платья королев, и на легкие, воздушные одеяния пленниц гаремов.