Берешь белый снег, только что выпавший, не успевший превратиться в пористое, бородавчатое чудовище, тяжело дышащее весной тысячами серых ноздрей. Лепишь снежок и целишься в стену с надписью «Скины – козлы». Снежок смачно шмякается о кирпичи. В стороны разлетаются белые комочки. Один ком, покрупнее, так и остается одиноким маленьким бугорком между «скинами» и «козлами». Вместо тире.

Мы всегда собирались под Рождество – в ночь с 24 на 25 декабря, еще до того как все россияне (и стар, и мал) бросились за порциями духовности и спасения к деловитым отцам церкви и принялись праздновать появление младенца Иисуса на свет в январе. «Два раза никому не удавалось родиться, даже при помощи Святого Духа! А 24-ое число опять же ближе к язычеству, зимнее солнцестояние все-таки…» – отмахивалась я от любопытствующих, зорко следящих за веяниями общественной моды и в разрешенное для бегства в религию время дружно повесивших на шеи массивные кресты.

Стол накрывали белой накрахмаленной скатертью (для сохранности белизны сверху стелили тонкую прозрачную клеенку), ставили на него извлеченный из недр шкафов и буфетов родительский хрусталь и загружали совершенно неподходящей для хрусталя стряпней – сильно перченой вареной свеклой например, смешанной с мелко порезанным маринованным огурчиком. Кайф был не в меню, а в самом факте уютного сидения за буржуйским, сияющим искрами дорогой посуды, столом. Вот так, в тесной дружеской компании под пение подвыпившей канадской подруги с замечательным русским именем «Михалыч». Михалыч исполняла весь репертуар Элтона Джона, под аккомпанемент нашего местного студента консерватории, который был чуть-чуть в канадку влюблен, но страшился наказания за связь с иностранкой больше, чем матушкиного гнева за рождественский выпивон. Магнитофон выплевывал из своих надорванных внутренностей «Jesus Christ Superstar» — арию за арией, рыжий кот получал положенную по штату рюмашку «Алиготэ» и шел нетвердой четырехлапой походкой на кухню – облизывать горлышки стоявших на полу пустых бутылок. Человек по имени Боб, некогда служивший на далеком острове Диксон заместителем начальника тамошнего аэропорта, под шумок порывайся подстелить под свою тарелку газету и ворчат, что так сподручнее, привычнее и милее, чем на «недешевых скатертях». Боб был славен тем, что на Диксоне у него жила ручная северная сова Федя, умевшая докуривать предложенные летчиками бычки и никогда не отказывавшаяся от портвейна. Еще Боб, очумев от долгой полярной ночи, над входом в свою комнату повесил лозунг: «Господу Бобу нашему помолимся!», писал мне письма' на бланках для радиограмм, слушал запоем группу THE GUESS WHO, а длиннющие волосы прятал от начальника за воротник форменной авиационной шинели. По тем временам мы были очень продвинуты – читали Воннегута, рассуждали о психоделиках, перманентной революции, фарцовщиках джинсами и судьбах мира. И о том (причем в любом состоянии), как классно дергает за струну сумасшедший парень по имени Джими Хендрикс. «Foxy Lady»…

Тогда думалось, что сидеть нам и сидеть ВЕЧНО, вот так, в тепле, за длинным полированным другом-соучастником, попивать и попыхивать.

Но люди – все та же пригоршня воды, все тот же снежок… Многие из рождественской компании исчезли, не простившись, Боб, говорят, тихо сошел с ума – опустил все шторы на окнах, запретил включать в комнатах свет… Правда, от GUESS WHO не отрекся даже обезумев. Михалыч спешно уехала к родным корням в страну Канадию, в славный город Галифакс, прихватив с собой опупевшего от привалившего(ся к нему) счастья русского мужа. Рыжий кот-пьянчужка жирует в своем, кошачьем, раю… Потихоньку идет отсчет 100 лет одиночества.

Знаю, что жестоко Так с тобою говорить, Мы все одиноки Даже в час своей любви.

В жизни или смерти Человек всегда один, Где-то больше света, Где-то чуть плотнее дым.

Ангел там, на небе, Ставит в окна по свече, Чтоб забросить невод И ловить сердца людей,

Чем улов богаче, Тем больней смотреть в глаза, Ничего не значит Здесь даже детская слеза…

Образы накатывали волнами, слова сами выстраивались в нужные цепочки, одобрительно позвякивали два амулета – серебряная черепашка и медальон с великими символами инь и ян. Казалось, что весь московский и подмосковный мир должен взорваться благодарными аплодисментами, а на месте взрыва должны расцвести тысячи алых и белых пионов.

Знать, что завтра будет, Я сегодня не хочу, Пусть зажечь забудут Наверху мою свечу.

Да, мы одиноки! Но обмани себя в мечтах — Может быть, жестоко Говорить с тобою так…

Стой, оглянись, Даль так темна!

Стой, мы одни — Лишь ты и я…

Кода так и не была написана.

Или дурость, или неистребимая наивность, через которую и приму когда-нибудь погибель свою, затуманили мне тогда глаза. Дуб, автор музыки, — которая по настроению так напоминала эпохальную по ощущению одиночества и отчаяния «November Rain» группы GUNS'N'ROSES эпохи своего расцвета, — молча выслушал мою восторженную декламацию. И это молчание сразу меня отрезвило.

– Э-э, неплохо, неплохо, но… — промямлил Дубинин.

– Но? – эхом повторила я, ставя на могилках китайских пионов, которые должны были расцвести, крестики из гнилых щепок. Так в детстве, на даче в подмосковном Алабино, мы с сестрой хоронили в зарослях бузины аквариумных рыб, дохнувших одна за одной от какого-то страшного рыбьего недуга.

– Я, конечно, попробую попеть, — сдался Дуб, — хм, завтра позвоню… «Попробую» означало одно: «Ваш номер, сударыня, не пройдет. Ни-ког-да-с»,

— Я попробовал, — омерзительно бодро прозвучало в телефонной трубке на следующее утро, — и жена послушала. Знаешь, что она сказала? «Такие чудесные стихи, и такое говно твоя музыка».

(Необходимое примечание: В настоящее время Дуб может отказаться от своих слов, ссылаясь на то, что ничего не помнит. Мол, амнезия, как у каждого второго героя американского сериала «Санта Барбара»).

— … музыка. Может, напишешь что-нибудь поговнистее?

Хорошенькая просьба прозвучала из уст старого приятеля. Такого я еще не слышала. Бывали другие комбинации, вроде «Ну что за дерьмо Пушкина сочинила!», или «Бред какой-то!», или «Что, совсем сбрендила наша старушка?».

Однако не долго пришлось мне заламывать руки, стоя на пике отчаяния: явился-таки скромный Спаситель в облике все того же Маврика… и забрал текст для своего альбома (напомню — «Химического сна»). Без припева. Песня теперь так и называется «Одиночество».

… Одним из той «рождественской» компании был толстый, похожий из-за усов на моржа, Сашка, который то и дело высказывал серьезное намерение написать потрясающий роман и с этой целью постоянно покупал пачку финской бумаги и хорошую ручку. Затраты получались приличными, которые компенсировались лишь эмоциональным размахиванием руками и воплями, как же это будет гениально. Роман так и не случился. Сашка умер 1 мая 2001 года, на улице, направляясь к кому-то в гости, 10 дней пролежал в судебном морге — документов при нем не было никаких… Незадолго до такого легкого для него ухода из суматошной реальности мы с Моржом в очередной раз помирились и собирались уехать в Амстердам, к тюльпанам, каналам и безбашенным коффи-шопам.

Сюжет №2 fantasia ЕРЕСЬ НЕБЕСНОГО ПЛЕВКА

Жрецы гладко брили свои черепа. Удлиняющиеся к макушкам головы служителей культа смахивали на яйца, снесенные в понедельник удивленной курицей. В макушку жрецам в порядке строгой очередности вживляли бриллианты чистой воды. Считалось, что это четвертый глаз, стягивающий в клетки мистического центра беспорядочно разбросанные в Космосе нити знаний.

В памяти жителей Безоблачного Царства долго болтался и просился наружу случай, когда у одного из Верховных Жрецов на бриллианте появилась крошечная желтая точка, которая медленно, но верно разрасталась, туманя чистый свет и завязывая на полезных ниточках вредные узелки. «Бельмо на четвертом глазу, — шепотом передавали друг другу безоблачники, вышивая золотом крестики и нолики на попонках для штатных собачек породы ши-цу, — у Верховного на четвертом глазу — бельмо…».