слышанное боярину Адомасу, а тот — великому князю Ягайле.

Теперь веришь мне, княже?

Нет, холоп. Другим путем попало это известие к литовско

му Ягайле. Не верю я, что воевода Богдан способен на такую

измену.

Не веришь? — язвительно улыбнулся конюший. — Хоро

шо, тогда слушай дальше. Давно был тот разговор, а этим ле

том появился в наших местах сам боярин Боброк. Разбил он

свой лагерь на Черном урочище, привез с собой из Москвы

два воза денег, чтобы подкупить и натравить на Литву ее вра

гов-соседей. Прятались и в твоем доме его соглядатаи, были

среди них десятский Иванко и сотник Григорий. Иванко с това

рищем снова вернулся к Боброку, а Григорий ускакал с твоей

полусотней и сотником Андреем к ляшскому кордону. И это

все тоже знает боярин Адомас, хотел он даже перехватить

Боброка и его возы с золотом, да руки оказались коротки.

Что скажешь теперь, княже?

И опять он? — глухо спросил князь Данило.

Да,княже, об этом тоже донес воевода Богдан.

Скажи, холоп, — после некоторого молчания произнес

князь Данило, — что хочешь ты за свои вести?

— _;Чего хочу? — переспросил конюший. — Ничего, княже,

23

мне от тебя не надо, потому что не в твоей власти наградить меня.

Он отшатнулся от дуба, сделал шаг вперед, развернулся к князю боком. И тот только сейчас увидел на спине у конюшего горб. Вот почему он все время жался к дереву, вот отчего все время стоял к князю лицом. Он просто не хотел показывать свое уродство.

— Ты видишь, княже, что никакая твоя награда не вернет

того, чего у меня давно уже нет. И потому не надо мне ничего.

— Но что тебя заставило прийти ко мне?

Грустная улыбка скользнула по губам горбуна.

Что заставило, княже? Не знаю, поймешь ли ты меня.

Большинством людей движет чувство любви либо желание раз

богатеть. Но иногда ими движет ненависть. Не любовь к тебе

привела меня в этот лес, княже, а ненависть к боярину Адо-

масу.

Но что боярин мог сделать тебе, калеке?

Что мог сделать? Хорошо, княже, слушай. Нас было у него

трое, мальчиков-слуг, когда ночные псы-волкодавы вырвались

из псарни и порвали молодого боярина. Псарей закопали живь

ем в землю, а самого Адомаса-сына отправили на лечение к

знаменитой в наших краях ведьме-знахарке. Когда он вернулся,

мы все трое пришли на следующее утро одевать его в спаль

ню. Вначале он не говорил ни слова, только смотрел на нас,

а затем стал кричать, упал на пол и зашелся в припадке.

Прибежали боярин с боярыней, стали спрашивать, в чем дело

И тогда, указывая на нас, молодой Адомас спросил, а почему

это мы лучше его — прямые и здоровые? Той же ночью нас

всех троих искалечили, а потом приставили постоянно к моло

дому Адомасу, запретив допускать к нему на глаза других его

сверстников.

Князь Данило перекрестился.

—- Бог вам обоим судья, и тебе и боярину.

— Прощай, княже, к утру мне надо быть на конюшне. Если

услышу еще что о твоем воеводе или о кознях боярина, снова

приду к тебе.

Конюший набросил на голову капюшон плаща, сделал два шага в сторону и пропал среди кустов. И не хрустнул под его поступью ни один сучок, не шелохнулась ни одна ветка. Он словно растворился в темноте ночи, оставив возле дуба погруженного в свои думы князя Данилу.

7

Заложив руки за спину и глядя себе под ноги, великий московский князь Дмитрий не спеша шел по ухоженной тропинке монастырского сада. Рядом с ним, плечом к плечу, неслышно ступал его двоюродный брат Владимир, князь серпуховский.

— Великий князь, — звучал голос Владимира, — вся. русская земля поднялась на святой бой с Ордой, все русские вс^йска выступят завтра с тобой из Коломны навстречу Мамаю, И только я по твоей воле остаюсь в Москве, только я не приму уча-

стия ввеликом походе на степь. Скажи, чем прогневал тебя, чем не угодил?

В голосе брата звучала обида. Дмитрий замедлил шаги, отломил от яблони тонкую веточку, легонько хлопнул себя по высокому сафьяновому сапогу.

— Нет, брат, совсем не из-за того оставляю я тебя в Мо

скве, что не верю, — глуховато произнес он. — Как раз на

оборот. Лишь ты сможешь выполнить то, для чего даю я тебе

пятнадцать тысяч своей лучшей конницы и оставляю за своей

спиной.

Владимир Серпуховский грустно усмехнулся.

— Но что я могу сделать в твоем тылу, великий князь? За

щитить Москву от рязанского Олега? Помочь Андрею и Дмит

рию Ольгердовичам, если навалится на них литозский Ягайло?

Понимаю я, великий князь, что должен кто-то и беречь Москву,

и прикрывать твою спину, но почему это должен делать имен

но я? Разве нет у тебя других князей и бояр, разве нет в

русском войске других храбрых и опытных воевод?

Какое-то время Дмитрий шел молча, глядя себе под ноги, затем поднял голову.

Много врагов у Руси, брат, но главный из них — Орда.

Страшную силу собрал Мамай на Дону, ничуть не меньше той,

что вел когда-то на Русь Батыга-хан. Нас, русичей, вдвое мень

ше. Но против Мамая я не могу выставить даже и этих своих

сил. Потому что нависает надо мной с запада враждебная

Литва, союзник Мамая. В любую минуту может укусить нас

сзади или сбоку рязанский Олег, что тоже держит ордынскую

руку. Потому и стоят на литовском порубежье без малого

сорок тысяч русичей, оттого и вынужден я оставить в Москве

пятнадцать тысяч своих лучших воинов. Треть моего войска не

могу двинуть я из-за этого на Орду, каждый третий русский

меч пропадает сейчас попусту. А это значит, что там, на Дону,

каждому русичу придется рубиться уже не с двумя врагами,