После школы Стаса потянуло на актерский факультет института кинематографии. Для начала абитуриентов повели на студию имени Горького рядом с институтом. Павильон походил на цех завода. Пахло клеем, горелой резиной, краской. Рабочие в обтрепанных комбинезонах тащили декорацию — стенку с окном и занавеской, а с нее сыпалась пыль. Трещали раскаленные прожекторы. С девочки-актрисы катился пот в три ручья, а она все лепетала:

— Где же Миша?

— Не так! — гремел плюгавенький режиссер. — Снова!

— Где же Миша?

— Где тревога?.. Экспрессия?!

— Где же Миша?

— У вас глаза смеются как у распоследней дурочки! Надо боль!

— Где же Миша? — взвывала девчонка-актриса.

— А-а, черт! Мотор!

— Где же Миша? — У девчонки блестели слезы,

— Стоп! Снова!

Мучил девчонку кудлатый очкарик в грязно-сером пиджаке и фиолетовых джинсах, а она все не могла как надо спросить о Мише.

«Ну и ну…» — подумал тогда Стас. Волшебное сияние экрана померкло. То, что в школьной самодеятельности волновало, теперь представилось совсем в другом свете. Он нисколько не огорчился, когда после второго тура специальных испытаний не нашел в списках своей фамилии.

Из раздумий, в которых Стас провел несколько дней и ночей, вывел плакат оргнабора на Каретной улице: Сахалин, Камчатка, Кузбасс… Проезд бесплатный… Суточные… Подъемные…

Зашел. Тесноватая каморка. Народ разный. Расспрашивают о льготах. Набор на Дальний Восток окончен. Остался Кузбасс. Ну что ж, сойдет и Кузбасс. Стас выложил на стол свой паспорт и аттестат зрелости.

Группа в Кузбасс набралась порядочная: сорок гавриков, почти все неудачники, как и Стас. Стучали колеса: ты-ты-так, ты-ты-так… В темном окне качались звезды, и папиросный дым поднимался к потолку голубыми струйками.

За Уралом в вокзалах толпились уже совсем другие пассажиры. По ворохам груза, по одежде Стас угадывал их профессии. Из кучи потертых рюкзаков выглядывали контейнеры с приборами, головки тяжелых штативов, карабины в чехлах. Женщины в брюках покупали пиво и сыр. Мужчины в штормовках и тяжелых бахилах, с бородами как у Фиделя Кастро посасывали трубки, не обращая внимания на вокзальный гвалт.

Стас повеселел. Ему понравилась эта напряженная жизнь, сильные неразговорчивые мужики, хлопотливые женщины — хозяева огромного края, о котором раньше он знал так же, мало, как о Мадагаскаре.

Но на распределительном пункте в Новосибирске обнаружили ошибку. Стаса, оказывается, направляли в Донбасс.

— А я хотел в Кузбасс! — кричал Стас.

— Дура! Документы-то в Донбассе! Теперь дуй туда!

«Хоть прокатился», — успокоил себя Стас, когда, пошатываясь от голодухи, потому что суточные уже успел проесть, сошел на перрон города Донецка.

У ресторана на веранде под тентом сидел здоровенный парень и мрачно пил пиво. Стас с удивлением уставился на батарею пустых бутылок. «Как это в него вошло?» Парень посмотрел на Стаса, мотнул головой: «Садись».

Стас сел на кончик стула.

— Пей.

— Мне бы бутербродик какой.

— С голодного края?

— Иссяк…

— Зина! Обед — один раз!

Парень продолжал пить пиво, не обращая внимания на Стаса,

Официантка принесла треску в маринаде, борщ и пустой стакан. Парень налил пива. Стас пригубил из вежливости и набросился на рыбу.

— Издалека? — наконец спросил парень, закуривая «Беломор».

— Завербовался в Москве в Кузбасс, но на полпути обнаружили, что документы послали в Донбасс.

— Специальность есть?

— Уроки труда в школе.

— Не густо.

— Се ля ви…

— Да ты ешь, не стесняйся…

— Стас в полминуты проглотил и борщ. Официантка принесла котлеты с макаронами. Стас сначала съел макароны, а уж потом котлеты, остро приправленные чесноком и красным перцем.

— Ладно, считай, тебе повезло, — проговорил, помолчав, парень.

— Что попал сюда?

— И что сюда попал, в том числе. Как зовут?.. Стас? Это что — Станислав, Ярослав, Святослав?..

— Да зовите как хотите.

— Хоть не пили на брудершафт, но ты не выкай, я не привык. Башилов я. Понял?

— Хорошо, Башилов, — ответил Стас, хотя ничего не понял.

— Зина! Еще обед!

— Спасибо… Не смогу, наверное.

— Сможешь.

Стас слабо поупрямился, но и второй обед сьел.

«Вот ведь бывает как в жизни! Раз — и повезло тебе. Раз — и врежет судьба по морде», — подумал он и запил котлету пивом.

— На первых порах возьму в ученики, — сказал Башилов. — Сумеешь, тогда пойдет дело.

— Учеником кого?

— Меня, дурило!.. Ах да, ты же и не слышал, кто такой Башилов…

— Признаться, в прессе не встречал…

— Горноспасатель.

— Вот это как раз по мне! — взвился Стас.

— Только заруби на носу. Работа эта тонкая. Я бы сказал, ювелирная. Ошибешься, одна пыль останется…

— Значит, берешь?

— Идет… Документы твои, видать, в Донецкшахтострое, знаю я эту шарагу.

Стас удивленно покосился на Башилова — тот будто читал его мысли.

— Мы же не расплатились!

— Здесь у меня кредит, — усмехнулся Башилов, отмеряя площадь размашистым шагом. Стас трусил рядом.

Документы отдали под расписку, что в течение полугода Стас заплатит все подъемные и суточные, которые выдавались по договору оргнабора.

— Что самое дорогое для человека? — спросил Башилов, когда выходил из конторы Донецкшахтстроя.

— Свобода, — улыбаясь ответил Стас.

— Об этом и помни,

Башилов потерял родителей в войну. Они погибли во время бомбежки, когда поезд с эвакуированными отходил из Донецка.

В детдоме, горластом, разноплеменном, властвовали буйные и жестокие законы. Директором была некто Орешина — могучая неопрятная тетка. Громовым, как у извозчика, голосом она кричала на ребят. Только во время эвакуационной неразберихи такого человека могли назначить воспитателем детей. Она ненавидела ребят. Детдомовцы отвечали ей тем же.

Когда воспитательнице жаловались на проделки ребят, Орешина орала: «Жрут много, оттого и бесятся!» — хотя еда в то время была такая, что и собака не взяла бы.

Предоставленные самим себе, полчища детдомовцев, как тараканы, разбегались по улицам, вокзалам и рынкам, чистили карманы зевак, тащили все, что могли украсть. Город от них стонал и плакал.

Разъяренная директорша однажды лишила всех ребят ужина. И тогда поднялся бунт. Вмиг одичавшая, осатаневшая толпа ринулась в столовую, начала колотить посуду, бить табуретки и окна, рвать простыни и подушки. С самого дна души сирот, единых в своем несчастье, вскипела яростная, припадочная злость на ненавистную директоршу. Орешина успела выпрыгнуть в окно и скрыться.

Два дня неистовствовал детдом. Милиционеры натыкались на отчаянное сопротивление и отступали.

И вдруг свист, крики, ругань оборвались. В проеме калитки появилась маленькая девушка в осеннем, не по морозу, пальтишке и стареньких фетровых ботах, какие носили до войны. Девушка закрыла за собой калитку и смело пошла к парадному. Оторопевший предводитель Климов по кличке Трубадур отпер дверь и пропустил девушку вперед.

— Здравствуйте, — поздоровалась гостья, развязала платок и тряхнула светло-русой челкой. — Я Вера Соломина, секретарь райкома комсомола, — буднично проговорила она и оглядела настороженных ребят. — Это моя вина, что ни разу к вам не заходила. Война, сами знаете. Эвакуированных размещаем, открываем новые госпитали, строим шахты… Уголь сейчас дороже хлеба.

— Не, хлеб дороже, — не согласился кто-то.

— Уголь, — твердо повторила Вера. — На угле работают домны, варят чугун. Уголь крутит турбины электростанций, а они дают ток мартенам. Мартены плавят сталь. Сталь — это уже винтовка. А бойцу что дороже, когда он в бой идет? Винтовка или хлеб? Наверное, винтовка…

Было в этой Вере Соломиной что-то располагающее, материнское и домашнее, давно забытое детдомовцами. Ребята успокоились, доверчиво потянулись к ней. Кто-то пододвинул Вере стул, случайно уцелевший от побоища. Она сняла пальто, села.

Говорили в тот морозный вечер долго. Говорили обо всем — о войне, о голодухе, о боях у Сталинграда… А все свелось к тому, что в эту тяжелую пору малышам надо помнить: отметка «отлично» на уроке — это пуля по врагу. А ребятам постарше пора идти работать, но и учебу не бросать. Работать, потому что шахты обезлюдели, многих горняков забрала война, остались калеки, старики да женщины.