Он жадно затянулся трубкой.

— Во всяком случае, на меня донесли, очевидно, водитель автобуса. Когда я после обеда намеревался поехать домой, гестапо арестовало меня на автобусной остановке. Они послали меня в Маутхаузен, а в конце войны перевели в Эбензее. С Вальтером Фридеманом я познакомился в Заксенхаузене. Он помог мне пережить самые тяжелые часы моей жизни…

— Вы вместе вернулись в Вену?

Фазольд кивнул.

— Мы сообща пробивались через трудности послевоенных лет. Затем он основал свое кредитное бюро, и дело у него пошло на лад.

— За счет других, — заметил на это обер-комиссар.

— Этого я не знаю, — сказал Фазольд, пожимая плечами. — Никаких сделок я с ним не заключал. Он иногда содействовал мне в получении заказов…

— Каких заказов?

— Эскизы всевозможных афиш, рекламные зарисовки, оформление каталогов — все, что относится к моей профессии. У него были хорошие связи.

Шельбаум бросил взгляд на Маффи, но тот не отрывался от своего блокнота.

— Вы художник-график, Вальтер Фридеман был гравером, — медленно произнес он. — Как использовали вас в концлагере?

— На таких графических работах, как шрифтовое оформление дипломов и грамот, статистических диаграмм, генеалогических таблиц. Однажды я даже занимался оформлением монографии по вопросу распространения свастики в Европе.

Обер-комиссар, казалось, хотел что-то еще спросить, но воздержался.

— Следовательно, вы знаете Фридемана с сорок второго года, — произнес он. — Не заметили ли вы за эти годы каких либо изменений в нем?

Фазольд положил трубку на письменный стол.

— Разве мы все не меняемся с течением времени? — спросил он, в свою очередь. — Двадцать лет назад мы думали так, а сегодня думаем иначе.

— Если я вас правильно понял, то вы не отрицаете изменений, происшедших с Фридеманом.

— Согласен, — подтвердил Фазольд. — В концлагерь он попал как левый радикал. В конце концов он понял, что политика ничего ему не дает, и с головой ушел в свои дела.

— С организациями, которые считаются правыми, — добавил Шельбаум.

— Возможно, и с такими, — сказал Фазольд.

Шельбауму показался странным безразличный тон, которым Фазольд рассказывал о своих страданиях в концлагере. Сам он не мог думать без горькой обиды обо всем, что ему пришлось там пережить. Если Фазольд так относится к своим переживаниям, значит, он бесхарактерный человек, или его развратили условия, в которых он живет теперь.

— Один вопрос в связи с вечеринкой, которая так неожиданно была прервана. Знали ли вы, что Деттмар оставался в доме после всех?

— Конечно, — ответил Фазольд. — Я его привел, чтобы он смог поговорить с Вальтером. Но для разговора сначала не представилось возможности. Когда мы все ушли, он скрытно пробрался в рабочий кабинет Вальтера. Об этом он предупредил заранее. Что случилось потом, я, естественно, не знаю.

— Возникла довольно странная путаница, — продолжал Шельбаум. — Фрейлейн Фридеман сказала нам, что будто бы от фрау Коваловой вы узнали, что о совершенном убийстве ей сообщила фрейлейн Фридеман. Но фрау Ковалова уверяет, будто об этом ей по телефону сказал Деттмар. Как же было в действительности?

— Я ошибся, — признался Фазольд, нервно крутя трубку. — Фрау Коваловой позвонил Деттмар.

— Но фрау Ковалова вместе с тем сообщила, что, когда ей позвонили, вас уже не было.

На дряблом лице Фазольда читалось смятение.

— Нет, нет, я был у нее.

— Мы это еще уточним, — сказал Шельбаум, поднимаясь.

Когда обер-комиссар и Маффи вышли из дома, начал моросить дождь.

— Пройдя концлагерь, этот Фазольд совсем не поумнел, — вслух размышлял Шельбаум. — Примечательно, что он утаил от нас нечто такое, что не имеет ничего общего с делом Фридемана. Вы знаете, чем в действительности занимались люди его профессии в концлагере Заксенхаузен?

Они сели в автомашину.

— Изготовляли фальшивые фунты и доллары, — произнес он, помолчав некоторое время. — Таким образом нацисты думали подорвать эти валюты во время войны.

В длинной, окрашенной белой краской приемной на первом этаже здания, где размещалась комиссия по делам иностранцев, Нидл снял шапку и осмотрелся. «Должно, быть, та дверь, что справа», — подумал он. Вывеска на двери гласила: «Входить по одному, и только после вызова! Стучать запрещается!» Прочитав надпись с презрительным сопением, Нидл нажал на дверную ручку и вошел. Через очки, сползшие на кончик носа, на него смотрело лицо, напоминавшее выжатый лимон. Термос и пергаментная бумага на столе говорили о том, что хозяину комнаты помешали завтракать.

— Не понимаете по-немецки?

— Почему же, — возразил Нидл. — Но как узнать, когда можно войти, если нельзя постучать?

— Когда у меня есть время, то я вызываю сам. Подождите там, снаружи.

— Не могу. У меня не так много времени, — пояснил инспектор.

— Да ведь это же!.. — Побагровев от гнева, чиновник выскочил из-за письменного стола.

— Терпение, коллега, — сказал Нидл, переходя на серьезный тон. — Я из уголовной полиции.

Чиновник мгновенно утихомирился.

— Мне нужна справка об одной иностранке, которая живет в Вене, — сказал Нидл и сел, не дожидаясь приглашения. — Звать ее Нина Ковалова, она владеет «Черкесским баром» на Бертлгассе.

— Что вы хотите знать об этой даме?

Чиновник вскочил, пододвинул лестницу к шкафу, поднялся по ней и тут же спустился с розовой карточкой в руках.

— Любопытно, — сказал он, — никаких конкретных данных. Только пометка тайной полиции об изъятии.

— Вы и есть тайная полиция? — удивился Нидл.

— Да, но эта карточка, как видите, не у меня. Я не знаю, где она. Попытайтесь поискать на Цедлицгассе.

Нидлом овладело неприятное чувство. «С Коваловой что-то не так», — подумал он.

Через пять минут Нидл был у знакомого ему комиссара Шотте на Цедлицгассе. Шотте тут же поручил секретарше разыскать документы, касающиеся Коваловой.

— Материалы были затребованы группой «С», — доложила секретарша. — Вы тогда были в отпуске, господин комиссар.

— Группа «С» министерства внутренних дел? — воскликнул Нидл. Он смотрел на Шотте, а тот на него.

— Вы обожжетесь на этом деле, — заметил наконец Шотте. — Это пустой номер.

— Но я должен хоть что-то знать.

— Никто не обязан что-то знать, — сказал Шотте. — Для чего вообще вы ведете розыски?

— По делу Фридемана, — ответил Нидл.

Шотте нахмурился.

— Оставьте это, Нидл, и придержите Шельбаума.

Но не таков был Нидл. Он считал: коль дано задание, его надо непременно выполнить. Четверть часа спустя он уже был на Херренгассе, где доложил о себе в отделе 17.

Когда потом Нидл вспоминал о разговоре, его всякий раз заново охватывало чувство негодования. О явке в этот отдел надо докладывать предварительно за четыре недели в письменной форме, да еще по меньшей мере часа два просидеть на скамейке. На этот раз его принял сам начальник сектора, к которому он и заходить-то не собирался…

— Вы хотите посмотреть на материалы относительно этой Коваловой? — холодно спросил начальник. — Почему?

— Мы ведем расследование по делу Фридемана, — ответил Нидл.

— В настоящее время мы перерегистрируем иностранцев, проживающих у нас длительное время, — сказал начальник сектора. — Я не могу в это вмешиваться.

Инспектор молчал. Он понимал, что это была пустейшая отговорка. «С каких пор министерство внутренних дел занято такими мелочами?» — хотелось ему спросить.

— Вы идете по ложному следу, — закончил начальник сектора.

Когда Нидл доложил Шельбауму обстановку, обер-комиссар длительное время хранил молчание. Затем сказал:

— Постепенно я кое-что начинаю понимать.

— Следовательно, мы оставим Ковалову в покое? — констатировал Нидл.

— Нет! — резко сказал Шельбаум. — Пусть группа «С» имеет свои основания для ее охраны. Но нам никто не помешает выяснить, какую роль она сыграла в деле Фридемана.