Нашлось здесь подходящее место и для водяной лилии из Близнецов. Мы поместили ее в большой, очень высокий аквариум, как же иначе… И пригасили искусственное солнце. И зажгли другое — зеленоватое. И все вокруг стало напоминать о неярком свете, едва пробивающемся через горячие тучи, пылевые облака и многометровый слой воды.

— Книга правдива, — сказал однажды Ольховский. — Это не легенда. Уверен, что гены этих цветов несут двойную информацию. На них действительно вышит узор — человеческое начало. Двадцать три пары узелков! Вспомни, сколько у человека хромосом.

— Что же дальше? — спросил я. — Если верить легенде, можно далеко зайти…

Я не понимал Ольховского. Как только удалось ему сохранить это странное свойство характера — вечно забегать вперед и напрасно тратить силы и время? Позже стало ясно: я боялся заглядывать за ту черту, что отделяет действительность от мечты…

Разбудил меня звонок. Я знал, что никто из моих знакомых не стал бы беспокоить так поздно. Ночной звонок заставил меня подняться сразу, тревожное предчувствие мгновенно поставило на ноги. Я знал: автомат сработал оттого, что в лаборатории что-то стряслось. Включил оперативную память, уловил обрывки фраз: «нарушен тепловой режим…», «отклонения химического состава…», «снижение концентрации азота в рабочей камере». Это было равносильно катастрофе.

Но ведь даже при желании фитотрон не так просто вывести из режима. Для этого нужно, по крайней мере, прямое попадание крупного метеорита или девятибалльное землетрясение. Что там происходит?

За десять минут эль подбросил меня к главному корпусу. С другой стороны к автоматическим дверям бежал долговязый человек в шляпе, надвинутой на лоб, — Нельга. Я, кажется, понимал, почему не располагал к себе этот пунктуальный человек. Нетрудно было представить, что он скажет в любой ситуации, и само его присутствие, возможно, становилось вдруг ненужным, необязательным. Через минуту мы миновали защитный шлюз и ворвались внутрь машины погоды и климата. Нельга бежал чуть быстрее меня — вперед, вперед, вперед…

Мы слегка устали и уже не бегом, а быстрым шагом шли по широкому коридору. Справа и слева — просторные ниши, галереи, то затененные, то освещенные скупыми лучами искусственной луны, пробегавшей по часовым поясам легко, словно бильярдный шар. Высоко-высоко, в черных разрывах между северными облаками вспыхивали редкие звездные огни настоящего, неподдельного неба. Оно было как бы вторым потолком. Шепча листвой, пленники фитотрона рассказывали об ураганах в дальней стороне, о следах в непроходимых чащобах, о южных созвездиях — дивных островах в ночном океане небес…

Вот она, массивная высокая колонна, поблескивающая стеклом и пластиком: тонны зеленоватой инопланетной воды. Аквариум. Серый песок. Сумрак. Выпуклый таинственный объем, созданный нами.

По стеклу ползла капля воды. Медленно, равнодушно передвигалась она, оставляя влажный след. Я случайно заметил ее. «Не может быть!» — тихо воскликнул Нельга. Я и без него это знал. Мы подошли к стеклу и долго всматривались в сумрак гигантского водяного столба — свет мог убить нашу гостью — водяную лилию. Ее там не было. По дну тянулась цепочка полуразмытых углублений, напоминавших следы.

Почти одновременно мы подняли головы: у затененной стены, в тридцати метрах от аквариума слышен был шорох, и там почудился нам возглас. Женщина возникла среди лунно-лимонных полос слабого света на темных стволах, под глянцевыми гирляндами листьев, а выше, над головой ее, над кронами деревьев, светились россыпи звезд. Она стояла на траве, выросшей под пластиковым куполом и никогда не видевшей солнца.

Нечто незнакомое раньше вдруг будто проснулось во мне. Встрепенулось сердце, потеплели пальцы рук.

Влажные волосы женщины блестели от серебряных капель, она поправляла их легко и быстро, прикасаясь к ним тонкими руками. Глаза темны и прозрачны, в них светлый и чистый зеленый огонь, и удивление, и радость… Я не смог бы сказать ни слова, даже имени ее не смог бы произнести: на запястье ее левой руки сиял изумрудный браслет.

Я, наверное, втайне надеялся на эту встречу, и сейчас, чтобы окончательно поверить в происшедшее, мне оставалось лишь проследить мысленно тонкую нить событий — случайных и закономерных. Вдруг вспомнилось продолжение спора с Ольховским. Тогда, несколько дней назад, я не принял его всерьез.

«Представь только, — убеждал он, — сначала анабиоз, потом он прерывается, значит, звездное путешествие кончилось, зонд совершил посадку. И вот идеальные условия, верный признак, что они попали к тем, кто о них заботится. Разве это не может послужить сигналом к превращениям? Мы обязаны обратить внимание даже на самые невероятные предположения. Исход может оказаться неожиданным. Не исключено, что знаки на камне рассказали сущую правду. И я думаю, они готовы к встрече лучше нас…»

Мы переглянулись.

— Я МОГУ РАССКАЗАТЬ ВАМ… — ПРОЗВУЧАЛ В ТИШИНЕ ЕЕ ГОЛОС.

Меня охватил запоздалый страх: что было бы, если мы успели бы вмешаться в работу фитотрона и восстановить (какой ценой!) первоначальный, обычный его режим…

ОСТРОВИТЯНИН[1]

Лежать на тротуаре неприлично.

Эту истину мне внушили давно — в ту пору, когда я, пожелав и не получив игрушку с витрины, не спеша раскладывался у ног прохожих и игнорировал призывы не ныть и принять нормальное положение. Первые два-три подзатыльника, выданные старшими, помнится, не поколебали мою уверенность в праве валяться где хочу, но десятый или двадцатый сделали свое дело.

Итак, лежать на тротуаре неприлично. Тем более в центре столичного града Софии, на улице Царя Калояна. И все же я лежу — минуту или две, а может быть, и дольше. И нет силы, способной поднять меня на ноги. Я безучастно вслушиваюсь в звуки, глазея на облако, повисшее над зеленой крышей. Крыша прячется за желтой стеной, и я не могу вспомнить, где и когда уже видел все это. Желтое, зеленое, серое. Одно я знаю точно: на углу справа должен быть модный магазин.

Неясная тревога рождается во мне и обрывается вместе с сознанием. Тишина — и черным-черно… Свет приходит заодно с болью. Она возникает в затылке, впивается в виски, и я слышу собственный стон — рыдание фагота, терзаемого обезьяной.

— Что с вами? Вам лучше?

Прежде чем понять смысл, я перевожу с неведомого языка на родной и по слогам составляю ответ:

— Да… Мерси.

Нечто белое, полускрытое вуалью наплывает на меня и обдает ароматом духов. Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до него…

— Простите, — говорю я и окончательно прихожу в себя.

— Что вы стоите, господа! Помогите же ему!

Женский голос пронзителен и чист; повинуясь ему, сильная рука тянет меня кверху. Седые усы, черное, шинельного покроя, пальто. Командное рокотание:

— Эй, кто-нибудь! Пригласите-ка полицию!

— При чем здесь полиция? Ему нужен врач!

— Это ваш знакомый, сударыня?

— А вам-то что? — И с вызовом: — Обожаете совать нос в чужие кастрюли, да?

Маленькая перепалка, порожденная несходством взглядов на любовь к ближнему своему. Мне скандал ни к чему, и я, с трудом приняв вертикальное положение, тороплюсь протянуть пальмовую ветвь.

— Благодарю, госпожа! Честь имею, уважаемый! Ума не приложу, что это со мной стряслось… Разрешите представиться: Слави Багрянов, коммерсант.

Перед глазами сетка тумана, но чувствую я себя достаточно сносно. Кое-как приподнимаю шляпу.

— Мерси…

Небольшая толпа, собравшаяся на происшествие, начинает редеть. Бежевые, коричневые, серые и гороховые пальто и макинтоши, перемешанные с черными рединготами и саками, очищают тротуар, и я, не обнаружив среди них синей шинели полицейского, перевожу дух.