Зигрид недоверчиво усмехнулась.
Тогда, вынув из кармана два ключа, — те самые, которыми он много лет подряд отпирал ее двери — он с долгим вздохом взвесил их на ладони и с грустью сказал:
— Вы видите: я всегда ношу их с собой.
— Да, ключи те же, — ответила Зигрид. — Но карманы уже другие. Оставим это Свен, оставим! С этим надо покончить навсегда. Теперь меня занимают совершенно другие мысли: внук и сын.
— Сын? А что же с г. Ларсеном?
Зигрид, точно обрадовавшись, что ей удалось изменить разговор, стала торопливо рассказывать, понизив голос.
— Вот лучше посоветуйте, Свен, что надо сделать. Меня сильно беспокоит Петер. Очень беспокоит. За последнее время к нему что-то зачастил один журналист. Неприятная такая личность. Мне это показалось подозрительным. Уж я знаю своего сына. И поэтому я заглянула к нему в кабинет в его отсутствие. Это было четыре дня назад. В письменном столе… Ну, словом, так или иначе, я узнала, в чем дело. Матери это можно. К тому же речь шла о… Словом, оказывается, он записывает всю историю. Начал он, понятно, с моего деда. Должно быть, будет писать и о моем отце. Меня он, вероятно, тоже не пропустит. И там все подробности, в том числе и ненужные. Надо думать, его гложет желание прославиться. Он ведь всегда этого домогался. И скорее всего, он предполагает это напечатать в газетах. В первое мгновение мне захотелось тут же разорвать эту рукопись. Но я его знаю: это только подзадорит его. Да и лучше, пожалуй, сделать это потом, когда он напишет побольше. Тогда ему будет лень начинать сначала. Не правда ли? А может быть я ошибаюсь: потом будет поздно. Как вы думаете, Свен? Что надо сделать?
Свен покачал головой и задумался. Глаза его то поднимались, то опускались. Было видно, что в нем наливается и зреет какое-то решение. После этого он выпрямился и, сжигаемый трепетом, твердо сказал:
— Я сделаю все, что вы прикажете мне. Все, что вы захотите, фру Ларсен. Если надо, я выкраду эти бумаги. Если надо… Все, что вы скажете.
И голосом упавшим, задыхающимся, добавил:
— Я только попрошу у вас, фру Ларсен, оставьте мне на память одну вещь.
Зигрид изумленно улыбнулась.
— Вещь? Какую же это вещь?
— Еще одну поездку на яхте. Прощальную поездку, фру. Мы начали с поездки. Этим и закончим.
Наступило тягостное молчание. По лицу Зигрид ничего нельзя было прочесть. Лишь под конец она пожала плечами.
— А потом? — спросила она и, опустив голову, насторожилась.
— А потом я уеду, — четко сказал Свен. — Так будет удобно для нас обоих. Не правда ли? У вас останется внук. У меня детище вашего деда. И еще: незабываемые воспоминания.
Зигрид встала, медленно подошла к окну и долго поправляла шторы, передвигая их взад, то вперед. Затем, не поворачивая головы, она негромко произнесла:
— Ах, если бы вы заодно прихватили с собой и Петера. Мне он стал глубоко противен. Видеть я его не могу! И всегда жду от него больших неприятностей. Боюсь также, что он испортит Георга. Не повезло мне с таким сыном, не повезло! И совестно сказать, но перед вами я признаюсь: мне в тысячу раз было бы легче, если бы во время катастрофы погибла не она, а…
Свен еще раз на своей широкой ладони взвесил ключи.
Когда яхту ввели в док для переделки и починки, Свен Гольм тоже почувствовал себя введенным в док: он обновлялся, молодел и воспрянул, как парус, надутый ветром. Безотлучно находясь при яхте, он обдумал все детали переустройства, но не ясно ли, что его прежде всего занимало все то, что приводило к наибольшему удобству для них обоих — для него и Зигрид.
Вызвав из своей памяти прошлое, он думал:
«В тот раз, когда она впервые снизошла ко мне, она сама явилась в мою каюту; теперь она позовет меня к себе».
И он сделал ей большую, просторную каюту с зазывающим широким ложем, отгороженную с одной стороны ванной, с другой платяным шкафом. Бонну с ребенком он поместил подальше. Себя поближе. Зато для топотливых ножек Георга он велел устроить особую винтовую лестницу, чтобы малыш, бегая взад и вперед, вверх и вниз, не тревожил бабушку, когда она отдыхает. Все предусмотрел Свен.
За два дня до того, как яхта должна была выйти в море, Зигрид внезапно вызвала его к себе. Он явился немедленно. У нее был такой вид, точно она собиралась в гости, и стояла она перед ним помолодевшая, пахучая и хрустящая. Справившись, все ли в порядке, она озабоченно сказала:
— В другое время эта прогулка доставила бы мне большое удовольствие. Погода отличная. Настроение тоже. Но сейчас…
Свен тревожно и горестно посмотрел на нее.
— Что же случилось? — с деланной холодностью спросил Свен и сжал пальцы.
— Случилось то, что я предполагала. Он закончил свою дурацкую статью. Сегодня утром, когда он уехал, я убедилась в этом. Все готово. Для меня ясно, что он собирается напечатать ее.
Свен раскрыл свои ясные глаза и, не спуская их с Зигрид, чуть заметно улыбнулся.
— Я ведь обещал вам… Зачем же отказываться от поездки?
— Но я же говорю: у него все готово, я и одной минуты не буду спокойна. И вам от этого…
Он подумал немного и сказал:
— Можно получить ключ от его квартиры?
Волнуясь, она вынула из сумочки ключ и, опустив глаза, торопливо передала его Свену. На лице ее выступили красные пятна. Он повертел ключ в руках, усмехнулся и тихо обронил:
— Я хочу, чтобы вы были совершенно спокойны. Наша последняя прогулка не должна…
— Что вы намерены сделать, Свен? — глухо спросила она.
— После обеда ваш сын, по обыкновению, уедет кататься. Как только он уедет, вызовите к себе его кухарку и лакея. Я буду поблизости. И позвоню вам по телефону.
В четыре часа Свен незаметно пробрался в кабинет Петера, взломал письменный стол и достал рукопись. После этого он грубо перерыл все вещи в кабинете, уложил в два узла платье, столовое серебро и несколько картин. Узлы он оставил у двери. Когда все это было обнаружено, ни у кого не оставалось сомнения в том, что в квартиру забрались воры, но им кто-то помешал. Полицейские собаки привели сыщиков в гавань и, утеряв след у самой воды, залаяли на море.
Это было во вторник. В четверг, в полдень, яхта плавно вышла из рейда, разворачивая своей птичьей грудью расплавленную медь: такой казалась залитая солнцем вода.
Дул легкий ветер. У штурвала стоял сам Свен. Когда показалось открытое море, ветер усилился и, застревая в снастях, заиграл на них, как на струнах. Это была та самая музыка, которая неизменно стояла у него в ушах, когда он думал о плавании. Но теперь она звучала для него иначе, — острее, волнующей и трепетней, — отдавая сладостной болью последнего свидания.
Чтобы не заронить ни тени подозрения у матросов и у бонны, сопровождавшей маленького Георга, он долго не спускался с мостика и не заговаривал с Зигрид: пусть ни на одно мгновенье он не покажется ей в тягость.
Потекли простые идиллические дни, исполненные радостного томления, неторопливой суеты и ленивого солнечного благодушия. Маленький Георг потребовал, чтобы его считали помощником капитана и чтобы матросы отдавали ему честь. Он нацепил на себя кортик и, придерживая его пухлой ручонкой, важно шагал по палубе и выкрикивал слова команды. Зигрид, прикрытая пледом, сидела в глубоком плетенном кресле у самого бугшприта, блаженно впивая в себя живительный отдых.
Почтительно подходил к ней Свен и, усаживаясь на канатный бунт, вступал с ней в разговор, всегда поворачивая его в сторону воспоминаний. И так уж получалось у него, что все воспоминания незаметно поднимали из памяти те интимные эпизоды, которые проходят незамеченными в браке и четко запечатлеваются ив тайной любви. Отдавшись во власть этих щемящих чувственных воспоминаний, подогретых солнцем и свободой, оба они обменивались молчаливым соглашением терпеливо дожидаться ночи.
Когда же на яхте все затихало, он, крадучись, приходил в каюту к Зигрид и останавливался у двери, не осмеливаясь приблизиться, пока не услышит ее поощрительного шепота. Ни разу, ни одного разу она не позвала его к себе тотчас же. Она словно колебалась — звать или не звать. По крайней мере, так думал Свен, и это промедление заливало его томительной тревогой, от которой рождался целый поток слов, заключавших в себе то молитву, то угрозу, то нежный упрек. Тогда только звучал уступающий призыв. Свен протягивал вперед руки и ощупью приближался к ней, осторожно и мягко, точно мог наткнуться на хрупкую фарфоровую вазу.