Ларсен же целые дни шагал по палубе, никого не замечая. В десятый или одиннадцатый раз он мысленно повторял свой предстоящий разговор с генеральным консулом, которого он собирался посвятить в свои намерения. Мало искушенный в беседах с неторговыми людьми, он решил, что о такого рода вещах, да еще с представителем правительства, надо говорить торжественным накрахмаленным языком, от которого сохнет в горле. Но когда Ларсену показалось, что он окончательно подготовился к разговору, его охватила злая мучительная досада: посвящая консула в свою тайну, он этим самым отдавал ее в чужие руки. Между тем, уже с давних лет он привык думать совершенно самостоятельно. Какой усладой было бы сознавать, что великое дело не захватано чужими равнодушными или корыстными руками! Что от начала своего до конца оно идет по прямой линии, исходящей от него собственной ларсеновской сердцевины, крепкой, как эбеновое дерево! Да, но эта прямая линия упиралась в пустоту, заполнить которую он собирался при помощи консула и далекого правительства, заседающего в Копенгагене. Проклятье! Ведь существуют же, вероятно, и другие возможности разрешить великую задачу, ибо нет такой задачи, у которой не было бы решения, если не совсем точного, то хотя бы приблизительного.

В эти мгновения припоминался пьяный голландец, начиненный идеями. Еще бы немного пощекотать его лестью и поддакиваньем, и он, несомненно, высыпал бы из своей некрепкой головы немало мыслей, которые можно было бы взять напрокат. Впрочем, здесь дело не в изобретательности. Думать он, Ларсен, умеет сам. Вся суть в том, что этот проходимец долго околачивался по всему свету, наталкивался на умных, опытных людей и обладал памятью. Ни золота, ни алмазов, ни дорогого сандалового дерева никто никогда не изобретал. На них счастливо наталкивались. Точно так же наталкиваются на удачные идеи. Надо только уметь хорошенько использовать находку.

Когда Ларсен вернулся к жене, он, к удивлению своему, нашел ее в обществе молодого смуглого человека, который увлеченно рассказывал ей что-то на ломаном спотыкающемся английском языке, пересыпанном немецкими словами. Молодой человек, широкозадый, как такса и с такими же, как у нее, кривыми ногами, сладко щурил масляные глаза, подергивал губой, сверкал крепкими белыми зубами и прижимал руку к своей выпуклой груди. Г-жа Ларсен внимательно слушала его, склонив голову набок и улыбалась, ежеминутно поправляя локоны, развихлявшиеся от сырости. Улыбка ее приподнимала края бледного вялого рта, откуда временами вылетал негромкий горловой смех. Тонкие ноздри ее чуть-чуть трепетали. Темный пушок над губой походил на тень. Уши стали розовыми. Одновременно на глазах ее играл и струился влажный блеск.

Ларсен сразу заметил и то, и другое, и третье. После застывшей бледно-зеленой маски, в которую морской путь превратил ее лицо, г-жа Ларсен предстала перед ним совершенно иной. Все это было ему отлично знакомо. В одно короткое мгновение влажный блеск ее глаз и трепетание ноздрей и приподнятые края губ красноречиво напомнили ему, что ее вечно напряженный чувственный мир уже воспламенился и покорно раскрывается; что сладкий, густой дым — как непроницаемый полог алькова — застилает перед нею всех здесь присутствующих и их насмешливые взгляды; что тонкие горячие руки ее готовы протянуться вперед в неотгонимом безудержном желании судорожно сомкнуться. Ларсен очень хорошо знал, что нисколько не ошибается. Сейчас она была кошкой, последним поощрительным мурлыканьем отвечающей на любовные вопли кота. Еще несколько молчаливых пауз, грациозных выгибаний спины и нервных виляний хвостом — и кокетничающее целомудрие растворится в тумане острых, ненасытных желаний, которые приходят у нее внезапно, как шквал.

Жидкий огонь ревности растекся по всему телу Ларсена. Он нахмурился и сжал губы. Хорошо бы схватить этого щеголя за воротник и выбросить в иллюминатор. Но, увы, здесь не остров, где богатый, всеми уважаемый Ларсен сам себя мог считать непогрешимым судьей. Он церемонно поклонился. Собеседник г-жи Ларсен быстро вскочил, почтительно изогнулся и назвал свой фамилию: Фаринелли.

Вспугнутая кошка сразу остыла в своей любовной истоме и поджала хвост. Узкой белой рукой с ямочками на локтях она поправила съехавшую на бок мантилью и дипломатично улыбнулась обоим.

— Непременно узнай у г. Фаринелли рецепт прекрасного средства против морской болезни: коньяк и что-то еще. Помогает мгновенно.

Ларсен подозрительно посмотрел на рюмку, стоявшую на столике между койками, и хмуро кивнул головой.

— А вы не изволите страдать от качки? — любезно спросил Фаринелли у Ларсена, который молча разматывал шейный шарф.

— Нет, — коротко ответил тот и про себя подумал, что этому знакомству надо немедленно положить конец, иначе исчезнет спокойствие, необходимое для дальнейших мыслей о предстоящем решении…

— Я тоже не страдаю, — продолжал Фаринелли, закладывая два пальца за свой коричневый двубортный жилет.

— Я, правда, родился в горах, в Альпах, в городе Кортина д’Ампецо (может быть изволили слышать: в Доломитах?), но много ездил по Средиземному морю и к качке привык.

— Вы моряк? — с нескрываемым жадным интересом спросила г-жа Ларсен.

Фаринелли отрицательно поводил головой, прищурил глаза и, поиграв молчанием, чтобы поразить неожиданностью, с важностью ответил:

— Мне приходилось много ездить, как участнику научных экспедиций. И сейчас я возвращаюсь тоже из одной такой экспедиции.

Г-жа Ларсен ничего не поняла. Научная экспедиция? По крайней мере, ее узкие брови недоуменно изогнулись и замерли вместе с появившимися морщинками. Зато ее супруг удостоил Фаринелли внимательным взглядом: со времени встречи с голландским инженером наука стала внушать ему большое к себе уважение.

Фаринелли мгновенно учел этот интерес к своей особе и оживился. Научные занятия нисколько не мешали ему усвоить практическую истину, утверждавшую, что самый верный способ безнаказанно поухаживать за чужой женой — это понравиться ее супругу. Он повернулся к Ларсену, перестал щурить глаза и сделав серьезное лицо, принялся объяснять ему, в чем заключается его научная деятельность.

То, что Фаринелли рассказывал, было для обоих супругов увлекательно и ново, начиная с самого названия его науки: зоогеография. О жизни морских звезд, о каракатицах, медузах и кораллах — таково было содержание неожиданной лекции, которую он очень удачно перебивал отступлениями, крайне приятными для г-жи Ларсен. Фаринелли успел, например, сообщить, что, разъезжая по пустынным островам Тихого океана, он в течение семи месяцев совершенно не видел белых женщин, но зато теперь с избытком вознагражден, встретив лучшую представительницу их.

Г-жа Ларсен слушала, кокетничала и удивлялась. Как, красные кораллы, из которых делают пуговицы и брошки, — это животные? А где же у них ноги и глаза? Ее муж тоже внимательно слушал и тоже немало удивлялся, но больше всего недоумевал: ну да, знания приносят пользу, но какая может быть польза от изучения всех этих медуз и морских звезд. На что они годятся? Кому они могут принести пользу? Однако, умалять себя перед женой расспросами и доставлять ученому красавчику удовольствие объяснять — Ларсен не захотел, и потому молчал, как барсук.

Вокруг распространялся крепкий мужественный запах американского табака, от которого воля г-жи Ларсен становилась мягкой, как каучук от тепла. Ей нравилось, что лекция Фаринелли предназначена главным образом для нее, что лектор поминутно ловит ее взгляды и что он итальянец.

А Фаринелли, увлекшись своим успехом, незаметно пустился в самое дальнее подводное плавание и, несмотря на плохое знание английского языка, запускал такие словесные фиоритуры, что захватывало дух и у него самого, и у его слушателей.

Он очень образно показывал, как ловкая каракатица спасается от своих врагов, как медуза, положенная на тарелку, обращается в ничто. Ларсен все это отлично запоминал, но внутренне никак не мог примириться с тем, что это кому-нибудь может принести пользу. Это занятно, как занятны фокусы, показываемые проезжими шарлатанами. Но ради какой цели серьезные и образованные люди могут посвящать этому всю жизнь? Если бы не жена, в присутствии которой не хотелось рисковать (а вдруг итальянец осрамит его?), Ларсен прямо поставил бы вопрос смазливому шалопаю: а какой толк от ваших дурацких медуз? Стоят ли они того, чтобы люди не только рассматривали их в увеличительные стекла, но еще снаряжали ради них какие-то экспедиции, которые, вероятно, поглощают чертову уйму денег?