— Ну-с, рассказывай…
Девица вынула из котомки конверты, завернутые в тряпицу.
— Старче приказывали передать это вашему превосходительству, — пояснила она.
На одном из конвертов была надпись: «Его Императорскому Высочеству Александру Николаевичу». Сакен отложил конверт в сторону. Другой надорвал и вынул оттуда письмо… Часть его была написана по-русски, часть — какими-то «иероглифами». Генерал начал читать: «Ваше превосходительство, настоящим к вам обращается раб божий Федор Кузьмич, о коем вы, наверное, достаточно наслышаны. Превеликим открытием будет для вас узнать, что некогда мы встречались. Помните ли вы бои у Бородина? Багратионовы флеши, взятые французом… обход вражеской кавалерии батареи Раевского с флангов… Вы были рядом с генералом Лихачевым, павшим от укола штыка…» Сакен дошел до середины письма, где русский текст заканчивался: «Прочее, ваше превосходительство, вы прочтете при помощи ключа. Подобрать его будет легко, коли вспомните, как я учил вас шифровать тавро».
Всем своим мощным телом Сакен откинулся на спинку кресла. Так вот оно что!.. Выходит, этот старец и есть тот самый казак, что спас ему жизнь у Бородина, когда заслонил его своей грудью от пули гвардейского улана?!
Усадив девицу напротив себя, Сакен попросил:
— А ну-ка, голубушка, расскажи мне во всех подробностях о Федоре Кузьмиче!
Девица живописала о святости старца, его популярности среди сибирских обывателей; о том, как в течение восьми лет Федор Кузьмич воспитывал ее, сделав покорной восприемницей всех его заповедей. Сакен слушал и в процессе рассказа не раз вытирал набегавшую слезу:
— Из доброго родника пьешь, — подытожил он свои впечатления. — Послушай, красавица, что скажу! Есть у меня на примете один майор. Холост и привередлив по женской части, но на тебе, думается, гордыня его падет. Днями отправлю тебя в Киев… Вернешься в Сибирь майоршей! С умом ежели жить, то быстро в гору пойдешь. А теперь — ступай с богом! Завтра императора встречать будем.
Проводив гостью, Сакен поспешил в кабинет, где достал заветную ореховую шкатулку. В ней он хранил ценные бумаги и дневник, начатый им в двадцать втором году. Порывшись среди документов, Сакен нашел клочок застаревшей бумаги, на которой без малого сорок лет назад он записал ключ к «иероглифам»… Ими по старому казачьему обычаю клеймили на Кубани скот.
Сакен склонился над письмом старца. Оно состояло из букв старославянского алфавита, расположившихся в строке в виде нескольких ромбовидных фигур. Положив поверх письма шифр, генерал начал читать…
Час спустя Сакен пришел к выводу, что является обладателем наиважнейшей государственной тайны. Сведения старца были очень правдоподобны. В обмен на откровенность старец просил Сакена всеми возможными путями передать цесаревичу конверт.
Сакена так и подмывало отобразить сенсацию последнего дня в дневнике. И все-таки он поостерегся доверить бумаге столь крамольные сведения. Он хотел уничтожить и письмо старца, но потом передумал и положил его до поры в ореховую шкатулку. В то же время генерал кинул в печь бумагу с шифром.
На следующий день, по прибытии императорского кортежа в Кременчуг, Остен-Сакен стал изыскивать способ передать цесаревичу секретное послание сибирского старца. Принимая высоких гостей вечером у себя дома, Сакен улучил момент, когда Александр Николаевич остался один, подхватил его под руку и повел через анфиладу комнат в кабинет для игры в карты.
— Ваше высочество, верно ли говорят, что вы азартный игрок? — Сакен начал разговор с далеко не юным наследником престола издалека.
— Коли судачат, стало быть, не зря, — обронил Александр и замедлил шаг. — Уж не пари ли хотите держать, генерал? — спросил он свысока, как игрок, знающий себе цену.
— Неплохая мысль, ваше высочество. В случае проигрыша готов пожертвовать отличнейший персидский кинжал!
— Да, слышал: ваши трофеи способны украсить Оружейную палату. Ну, а коли выпадет проиграть мне?
— О, ваше высочество, в таком случае я хотел бы рассчитывать на самую малость… Ваша милость к изгоям известна. Речь идет о несчастном, оказавшемся волею случая в Сибири. Я обязан этому человеку жизнью!
Цесаревич размышлял недолго:
— Что ж, я готов… С одним условием, генерал. Не будем испытывать судьбу. Вы настолько соблазнили меня обещанным оружием, что боюсь рисковать. Ведь и вам это, пожалуй, ни к чему! Так совершим обмен полюбовно, без лишних церемоний!
В это время появился император. Сакен гостеприимным жестом уступил ему дорогу, приглашая занять почетное место за карточным столом.
Прошение бывшего казачьего есаула о помиловании Александр Николаевич удосужился прочесть лишь через две недели после разговора с Сакеном. Мотивировка этого послания цесаревичу не понравилась: он не увидел в нем настоящего покаяния. И все же наследник престола решил, что трон не рухнет, если семидесятилетний казак вернется в свой курень. А посему в левом верхнем углу прошения он начертал: «Военному министру! Податель сего достоин снисхождения уже потому, что слаб рассудком. Александр».
Санкт-Петербург, 16 ноября 1850 г.
Новый случай вмешался в судьбу Анцимирисова, которому надоела личина — «святого старца», хоть и знаменитого по-своему, но обреченного до конца жизни скрывать свое настоящее имя. Виновником этого явился адъютант цесаревича Александра Адлерберг, сопровождавший своего патрона в путешествии по Кавказу.
Возвратившись в Петербург, Адлерберг должен был передать письмо Анцимирисова с резолюцией цесаревича военному министру Чернышеву. На беду опального есаула, министра в столице не было, а посему важный для его судьбы документ оказался в руках заместителя военного министра князя Василия Долгорукова. Этот генерал стремительно продвигался — по службе и был одним из самых доверенных людей Николая.
Император умел ценить верных присяге подданных. 14 декабря 1825 года, перед тем как выйти из дворца, Николай остановился возле лейб-гвардии корнета, исполнявшего караульную службу. Холодея сердцем в преддверии недобрых событий, Николай спросил его:
— Можно ли на тебя положиться, корнет?
Вытянувшись во фрунт, тот молниеносно ответил:
— Я из рода Долгоруких, ваше величество!
Теперь у князя появилась возможность еще раз доказать императору свою преданность престолу. Долгоруков, минуя военного министра, решил доложить Николаю о прошении Анцимирисова.
Выслушав генерал-адъютанта, Николай не без труда оживил в памяти события четвертьвековой давности. Отправив есаула в Сибирь, он, помнится, не обрел желанного покоя. Записка придворного лекаря Мэквилла породила в нем ощущение страшной тайны, обладателями которой была мать-императрица и ее бывший личный врач Фрэнсис Уилсон. После неудавшейся попытки выведать у полковника Прозорова всю правду Николаю начали сниться жуткие сны. Его навещали пятеро повешенных… Они были в белых саванах с лавровыми венками в руках. Каждый из них надевал Николаю свой венок, который тут же превращался в змееподобную тварь…
И вот — есаул! Император полагал, что несчастный давно умер. Как ни противно было возвращаться к прошлому, Николай не мог оставить это дело без внимания.
— По-твоему, Василий Андреевич, цесаревич поспешил? — Внешне Николай выглядел совершенно спокойным.
Долгоруков не догадывался о душевных муках императора. Он вел свою игру.
— Ваше величество, эта история давняя… Александр Николаевич были тогда ребенком. Могут ли они судить о былых прегрешениях есаула?
«Так-то оно так, — думал Николай, — но гоже ли собственной рукой подрывать авторитет наследника! Хотя…»
— Ты прав! Есаул хитер. И труслив! Затеял тяжбу в обход меня… Однако в «прошении» нет и намека на раскаяние. И потом, что это за земля, коею будто бы брат жаловал его «за заслуги»? Чепуха!
Николай подзавел себя настолько, что мог перейти к главному и весьма деликатному вопросу:
— Скажи, Василий Андреевич, каким образом письмо Анцимирисова попало к Саше? — Николай понимал, что сим вопросом ставит Долгорукова в щекотливое положение: задним числом как бы благословляет на фискальство за собственным сыном. Но он знал, с кем имеет дело. Не зря, незадолго перед своей кончиной, он будет рекомендовать Долгорукова в преемники Орлову на посту начальника III отделения. Однако император недооценил своего визави. У Долгорукова не было сомнений относительно того, стоит ли показывать монарху полную меру своей полицейской предприимчивости.