Месяц спустя Остен-Сакен получил из канцелярии цесаревича ответ на прошение Анцимирисова о помиловании. Он был краток: «Просьба не заслуживает внимания…» И подпись: «За военного министра генерал-адъютант князь Долгоруков»…

Томск, 20 января 1864 г.

Третьего дня протоиерей Афанасий, следовавший с Камчатки в Петербург, к новому месту службы, остановился на кратковременный отдых в Томске. Здесь он встретился с игуменом Алексеевского монастыря архимандритом Виктором, знавшим о том, как нелегка судьба священника-миссионера. В процессе беседы зашел разговор о болезни старца Федора Кузьмича, слава о котором достигла и берегов Камчатки.

…Заканчивая свой рассказ о добродетелях старца, Виктор вдруг сконфузился:

— Одно обстоятельство, касаемое Федора Кузьмича, ставит нашу общину в тупик. Он упорно отказывается от исповеди. Странно, ибо доктора признают его в полном умственном здравии! Правда, в прошлом и другие его поступки вызывали удивление… Может быть, брат, ваш опыт поспособствует выяснению странного поведения старца?

Возле усадьбы купца Хромова, где последнее время квартировал Федор Кузьмич, стояла внушительная толпа народа. У многих в руках были иконы, какие-то дары, завернутые в полотенца. Над этой многоголовой толпой кружил пар, исторгаемый сотнями неумолкавших глоток. Ревели старухи, им подвывали детишки, мужики хмуро помалкивали, поглядывая недобро на запертые ворота. Заметив священника, толпа расступилась. Хромов пустил Афанасия в келью и тут же захлопнул дверь у него за спиной, оставшись на морозе, как верный цепной пес.

Старец лежал на широком деревянном топчане, накрытый большущим овчинным тулупом. Грудь его часто и неровно вздымалась. При каждом выдохе воздух вылетал-изо рта старца с недобрым присвистом. Губы Федора Кузьмича имели оловянно-синий цвет, а глаза уставились в потолок без видимого смысла.

В комнате старца почти не было мебели. Лишь у печки — корчага с водой. Афанасий подошел к ложу… В келье стоял полумрак. Афанасий раздвинул ситцевые занавески и подбросил в печь пару поленьев.

— Мир дому твоему! — сказал протоиерей, но в ответ на лице старца не дрогнул ни единый мускул.

Афанасий наклонился над старцем: посмотреть, в сознании ли он. Наклонился — и тут же отпрянул в изумлении… Пока Афанасий приходил в себя, старец неожиданно заговорил:

— Зачем пришел? Ежели за исповедью… не дам… — Высвободив с трудом руку из-под одеяла, Федор Кузьмич слабо махнул ею, «как бы изгоняя из кельи «нечистых».

— Негоже православному без исповеди! — настаивал Афанасий.

— Ты кто? — слабая тень любопытства скользнула по лицу старца.

— Протоиерей Афанасий, из Петропавловска.

— Какими ветрами?..

— Проездом. Наслышан, старче, о ваших подвигах, но не ожидал, что мы с вами знакомы. То было давно… Вы сильно изменились, но продолжаете мистифицировать?! Отказываетесь исповедоваться… Сей грех — соблазн другим! Может быть, вам неугоден православный священник?

Нездоровая гримаса исказила лицо старца. Афанасий кинулся к двери, набросил крючок на петлю и, находясь еще у порога, крикнул:

— Предчувствие не обмануло меня!.. Я-то думал: что за причина столь странного упрямства? Ан есть причина…

Протоиерей разгорячился, сбросил с плеч шубу и широкой поступью стал расхаживать по скрипучим половицам избы, то и дело бросая гневные взгляды на Федора Кузьмича.

— И кто бы мог подумать! Прошло без малого сорок лет… Да, да! Если б вы знали, сколько я претерпел из-за вас…

Внешне бессмысленным взглядом старец наблюдал за передвижением священника по келье. Наконец слабо попытался отмежеваться от обвинений нежданного гостя:

— Мир велик и лики людские схожи…

— Согласен, старче, лики схожи. Но не душа, что видна в ваших глазах! Помните ли наши встречи в Петербурге и на Кубани?

— Ты?! — слабо воскликнул Федор Кузьмич и попытался привстать с топчана. Память понемногу вытаскивала ему из своей копилки призраки прошлого, среди которых все более отчетливо проступал один… Федор Кузьмич схватил Афанасия за руку. Ладонь старца была холодна. В глазах было все: от животной ненависти до безумного отчаяния.

— Неужели это ты? — все еще питая слабую надежду на обман, произнес он.

— Да, старче. А вы — тот самый бравый есаул, что возмущал царя крамолой. Удивительно, как удалось вам перевоплотиться из арестанта в знаменитого страстотерпца?

Лицо Федора Кузьмича дышало отчуждением. По всему было видно, что жизнь в нем поддерживалась одной гордыней.

— То одному Богу ведомо! В чем моя вина перед тобой?

— И вы еще спрашиваете? — возмутился Афанасий. — Разве мое настоящее обличье вас не удивляет? Полковник — иерей…

— Я устал удивляться, — голос Федора Кузьмича прозвучал отрешенно, но тем не менее он не гнал Афанасия прочь.

— Нет, вы все же послушайте… — Афанасий был не по-христиански жесток к умирающему, однако понять его можно: тридцать восемь лет носил он в своем сердце чужую тайну, стоившую ему карьеры и обыкновенного, мирского счастья. — Последствия вашего доноса были таковы, что император удалил меня от службы. Лишь вмешательство преподобного Филарета предотвратило худшее… Я был отправлен в Тотьму, в ссылку. Там приютили меня монахи Спасо-Суморина монастыря и там же, пять лет спустя, был я посвящен… Последние годы миссионерствовал на Камчатке. Знаете ли вы, старче, какую смуту посеяли в душе Николая? Он подозревал многих, даже Дибича. Только смерть успокоила его. Так покайтесь же!

— Не могу! — с отчаянием прохрипел Федор Кузьмич.

— Не желаете исповедоваться?! Тогда скажите о себе правду как человек светский…

Внушение Афанасия было столь сильным, что старец сжался в комок и сдвинулся на противоположный край топчана.

— На кой ляд тебе нужна моя правда? Свою славу я заработал честно. И что такое «правда» в сравнении с легендой!

— Лукавите, Федор Кузьмич! — энергично возразил Афанасий. — Ваша слава взращена на страданиях… Подумайте, что станет с легендой, если я обнародую истинное ваше обличье? Вы беглый каторжник, и это — самая малость. Оказывается, вы здесь пустили слух о мнимой смерти Александра Павловича… Очистите душу, старче!

— Поклянись… — произнес вдруг все тем же хриплым голосом Федор Кузьмич.

Афанасий поцеловал висевшее у него на груди распятие.

— О Иисус, выслушай меня! Укрой меня в ранах своих! — произнеся по-латыни молитву, старец впал в беспамятство.

Афанасий зачерпнул ковшом из корчаги воды и окропил ею лицо Федора Кузьмича, поправил подушку… Наконец старец очнулся.

— Так вы иностранец?! Католик… Ну что ж, пускай гражданская исповедь зачтется вам вместо церковной.

Федор Кузьмич попросил пить; смахнул остатки влаги с губ непослушной рукой и начал свою исповедь:

— Мой отец, Симеон Лихацкий, был католическим священником, родом из Богемии. Когда мне исполнилось два года, наша семья переехала в Вену, а оттуда в Варшаву. Да, он читал проповеди, но год за годом его влекли иные стихии. В Польше отец познакомился с известным литератором Выбицким. Вскоре он оказался в лагере Костюшко… Восстание провалилось, оба мои родителя пали на баррикадах. Тогда мне было тринадцать. Не знаю, по приказу ли Суворова или самой Екатерины, — только нас, детей польской шляхты, отправили в казачьи поселения. Через зуботычины, плети и надругательства я всегда помнил о своем родстве… Искал случая отмстить…

Старик закашлялся, его растрескавшиеся губы снова просили пить… Сделав несколько слабых глотков, Федор Кузьмич продолжал:

— Да, отмстить! Это стало моей навязчивой идеей. До войны с французом я проживал в станице Елизаветовской, откуда и бежал… Был партизаном в армии, потом скитался, а в пятнадцатом решил жениться. Подал прошение о зачислении меня в ростовские мещане. Сказался казаком Елизаветовской станицы, где жил в юности и проходил жестокую науку казачества. Казенная палата запросила из сей станицы: был ли такой в списках ее жителей? Ответили: был, но бежал… Мог ли я сознаться в сем поступке? Забили бы. Пришлось назваться Анцимирисовым. Все же судим был за попытку присвоить чужое имя. То есть свое исконное. Вот и посуди, брат, легко ли мне теперь говорить правду! Пробуждение совести страшнее смерти.