— Прекрасный пунш, господин Бальмен! Он напомнил мне несчастные дни в Москве… Наши солдаты буквально умывались русскими винами…

— Кажется, генерал, последующие события заметно отрезвили их?

— О, господин комиссар, не будем злопамятны! Можно ли жить одним прошлым… Москва! Не будь я французом — предпочел бы всем нациям русскую.

— Отчего так?

— Видите ли, граф, у вашего народа есть прекрасное качество: умение прощать даже злейшему врагу.

— Вы правы, барон. Мы умеем прощать, но не забывать…

— Я вас понял, граф. Согласитесь, однако, что у Наполеона тоже были причины обидеться на Александра. Но по прошествии времени мой император изгнал из памяти все, что было между ними худого. До сих пор он с удовольствием вспоминает Мальмезон и Эрфурт… Теперь, когда Наполеон — лицо частное, ничто не может помешать возобновлению дружбы двух великих людей. Не так ли?

— Барон, я не знаю намерений моего императора. Что касается исполнения посольских обязанностей, то я стараюсь быть объективным наблюдателем, без каких-либо корыстных целей.

— Помилуйте, граф! Я далек от мысли подозревать вас… И все же… Хотим мы того или нет, но история совершается не без нашего участия. Ваши депеши в Петербург со временем будут читать потомки. Скажу откровенно: свет гения упал на нас не случайно.

Бальмен застал Сантини в том положении, в каком тот находился, когда граф выскочил вслед за невестой из дому. А между тем, едва за Бальменом закрылась дверь, Сантини легкой, прыгучей походкой подскочил к письменному столу, осмотрел все ящики, в одном из них нашел ключ. Взгляд портного упал на железный сундучок… Мгновение спустя он открыл его и взял в руки то самое письмо, которое с таким неудовольствием незадолго до него читал комиссар. Сантини выхватил из-за уха карандаш, стал наносить какие-то знаки на белоснежный манжет своей сорочки… Закончив эту операцию, он сорвал манжет с руки и спрятал его в сумку с портновскими принадлежностями…

На лице итальянца сияла невозмутимая улыбка. Граф был рассеян и мрачен.

— Синьор Сантини, я вынужден прервать сеанс… Завтра после полудни…

— Какое «завтра», господин Бальмен! Хорошему портному довольно одного сеанса… Вам нечего больше беспокоиться. Прощайте, синьор!

— Прощайте, Сантини…

Наполеон, только что вернувшись с прогулки, лежа на софе, читал «Дона Санчо…» Корнеля, как в комнату не вошел, но влетел генерал Гранье — первый ординарец и шталмейстер двора. В нарушение субординации он крикнул:

— Ваше величество, Сантини только что от русского комиссара, и — вот…

Наполеон жадно читал записи, сделанные расторопным портным. Это была инструкция графа Нессельроде Александру Бальмену, присланная по вступлении последнего на пост русского комиссара при английском губернаторе Святой Елены.

Подбородок Наполеона дрогнул.

— Гаспар, вы вторично заслужили слова самой высокой благодарности… Ура! — сказал Наполеон с таким пафосом, будто перед ним стояли послы всех европейских государств. — Александр более не видит во мне врага. Смотрите, барон, что пишет Нессельроде: «Вы каждый день должны отмечать все, что узнаете о нем, записывая в особенности то, что в разговорах его с вами окажется особенно замечательным…» Но самое важное, Гаспар, вот это: «В сношениях своих с Бонапартом соблюдайте умеренность и пощаду, которые вправе требовать положение столь деликатное и личное уважение».

— Ваше величество, не кажется ли вам, что последние строки продиктованы лично…

— Несомненно, барон! Это стиль Александра. Бальмен нечестен со мной… Он уклоняется от общения вопреки указаниям из Петербурга. Видимо, Лоу затравил его вконец? Отныне, барон, вы будете встречаться с ним как можно чаще… Сегодняшний день стоит Аустерлица! — Наполеон был счастлив, как ребенок.

20 января 1818 г.

Бальмен склонился над листом бумаги… Это было письмо в Петербург, графу Нессельроде. В нем он просил дать ему отпуск, чтобы поехать подлечиться на воды.

Граф запечатал письмо и задумался: «Бонапарт, кажется, воспрянул духом? Он выезжает верхом, много времени гуляет в саду… До недавнего времени это было ему чуждо. На что он надеется?»

Бальмен вспомнил завсегдатаев петербургских салонов — аристократов, проклинавших Бонапарта публично на все лады, а за глаза преклонявшихся перед волей «злого гения». Граф снова пустился в размышления: «Ростопчин из их числа… Уехал к дочери в Париж и оттуда вещает о своей непричастности к пожару Москвы. Как будто не им были выпущены из тюрем колодники! Как будто не он приказал эвакуировать из города пожарные команды и брандспойты… Не простится губернатору разграбление московских церквей!»

Бальмен понимал, что тщательно скрываемый от остального мира интерес русского правительства к судьбе Бонапарта лежит в сфере политики. Очевидно, войска союзников когда-то уйдут из Франции. После этого может возникнуть новая ситуация… К тому же Россия не слишком обольщалась дружескими заверениями Англии, видя в ней по-прежнему основную соперницу своим колониальным интересам.

«И все-таки Бонапарт на что-то надеется… Иначе он не искал бы связи со мной!» — подытожил свои сомнения Бальмен и решил «сыграть партию», навязываемую ему Наполеоном. Играть надо было осторожно. Граф рисковал…

Через час Бальмен вышел на прогулку, полагая, что шустрый генерал-адъютант Наполеона отслеживает его. Граф не ошибся.

— Господин комиссар!.. — Гранье помахал перчаткой и ускорил шаг… — Наконец-то… Я ожидаю вас битый час, но дал слово не уходить, покуда не переговорю с вами наедине. Пройдемте к морю — там нас никто не услышит. Вы разве не замечаете слежку? Какой-то тип в черном все время крутится возле вашего дома. Учтите: англичанам нельзя доверять! Впрочем, вы сами бывали в Англии и можете судить о их нравах…

Гранье болтал без умолку, уводя Бальмена на край утеса, нависшего над морем подобно полю огромной шляпы. Волны с силой бились о камни, оставляя после себя белую пену. Крупные чайки «хохотали» мефистофельским смехом.

Бальмену сделалось слегка не по себе. Гранье, следуя привычке начинать разговор издалека, небрежно заметил:

— Знаете, граф, что будет интересовать потомков в истории последней войны между Францией и Россией? Нет, не баталии с их победами и поражениями, не искусство понтонеров или кавалеристов, даже не судьбы великих полководцев. Их будут занимать вещи малозначимые, но тайные: интриги, шпионаж… наше с вами поведение здесь, на острове, хотя это уже не война. Они будут смаковать историю болезни императора… О вас, граф, не вспомнят совсем, а если и напишут что-нибудь, то лишь как о враге Наполеона, ибо ваше имя неразрывно с именем Лоу. Вам нравится такая участь перед лицом потомков?

Бальмен не рассердился. Пихнув носком сапога камень, он подождал, покуда тот шлепнется в воду…

— Вы повторяетесь, барон. Вам следовало бы знать, что я не настолько тщеславен, чтобы думать о мнении потомков. Моя судьба есть судьба России!

— Граф, вы меня огорчаете! Все русские одинаковы. Отечество для вас Бог, в сравнении с которым один человек — ничто. Хорошо, пускай будет по-вашему! Тогда речь о другом… Александр — почитаемый в Европе монарх. Разве вам безразлична его слава?

«Экая бестия!» — подумал Бальмен, памятуя, что каждое его слово может быть истолковано превратно.

— Ваше молчание, господин комиссар, я принимаю за согласие. В свете этого я сегодня хотел поговорить с вами, ибо завтра мы будем действовать, а не рассуждать! И тогда важное дело, ради которого я столько времени обхаживаю вас, Наполеон поручит другому человеку, и вы не узнаете о нем ничего. Подумайте, граф!

Бальмен ответил не сразу, размышляя, как лучше построить разговор с хитрым генерал-адъютантом, чтобы не попасть в его сети, но в то же время выведать тайны Бонапарта.

— Вы так претенциозны, барон, что можно подумать, будто я сам сподобил вас на «обхаживание»… Но я не знаю, о чем речь…