«Ох уж эти азиаты!» — подумал Мэквилл, не имея в виду турецкого агента, в свое время окончившего университет в Абердине. Если бы не восточное происхождение, этот человек наверняка достиг бы немалых успехов на политическом поприще…

Прервав размышления об агенте, Мэквилл вспомнил о предстоящем свидании с императрицей. Как хорошо, что при всем ее честолюбии старуха легко принимает чужие мысли за свои! Но долго ли так будет? Не переменится ли ее характер в преддверии старческого маразма? Это было бы потерей для Мэквилла и его начальства в Лондоне.

Доктор в последний раз посмотрел на себя в зеркало и прислушался… Нет, это был всего лишь кошачий визг. Последнее время Мэквиллу казалось, что мысли способны проникать сквозь стены и быть услышанными на стороне, за пределами его квартиры. В иное время материалист Мэквилл только посмеялся бы над подобной энтелехией — живительной силой, воспетой еще Аристотелем. Но сейчас доктор находился во власти несвойственной ему мистики.

Произнеся скороговоркой молитву, Мэквилл надел макинтош, шляпу и вышел на улицу. Повинуясь призывному жесту господина, извозчик понукнул застоявшихся лошадей.

Дибич, видимо, так и не проникся ощущением важности предпринятого Николаем приватного расследования таганрогской трагедии. Иначе как объяснить появление на свет довольно сумбурной записки, направленной им в Царское Село? Запоздалые угрызения совести подвигнули Дибича исповедаться перед матерью-императрицей о последних днях ее сына, чего он не сделал в ответ на ее просьбу в ноябре двадцать пятого, сославшись на то, что Волконский, мол, больше «пользовался счастьем быть приближенным к императору», а потому ему это и сподручнее. Ну что за ребячий каприз!

В конце записки Дибич совсем некстати обмолвился о заинтересованности Николая обстоятельствами исчезновения серебряного сосуда с внутренностями покойного монарха. Тут же Дибич пожаловался на судьбу: его, доброго вояку, втягивают в фискальные дела. Не расшифровав, что он имеет в виду под словом «фискальные», Дибич задал Марии Федоровне еще одну загадку.

Несмотря на свои шестьдесят семь лет, императрица живо интересовалась политикой и через доступные ей связи продолжала влиять на дела внутренние и внешние. А в свое время она отказала Наполеону в сватовстве к двум своим дочерям. Правда женись он на русской царевне, самолюбивый корсиканец вряд ли пошел бы войной против породнённой державы. Но что такое для Марии Федоровны судьба России, когда на первом месте неприязнь к тому, в чьих жилах нет королевской крови.

Вчера придворные были шокированы: императрица манкировала «Похищение из Сераля» — любимую ею пьесу на музыку Моцарта. А сегодня она долее обычного провалялась в постели, рассматривая через кисейный полог портреты сыновей, висевшие на стене против алькова. «Изгой!» — этот эпитет предназначался Константину, женившемуся вторым браком на смазливой полячке. Досталось и покойному Александру, в свое время попавшему под влияние польского аманата Чарторыйского, пришедшего на русскую службу ради сохранения своих земельных владений. Недобрым словом помянула мать и «монаха» Сперанского, очарованного Наполеоном. Что Бонапарт намеревался осуществить в России штыками, го владимирский «схимник» хотел протащить хитростью! Не подготовив умы политически и нравственно, подбивал Сашу к Республике…

Настроение императрицы было преотвратное, ее разъедала желчь. Присев к конторке, она набросала черновик записки к Николаю. В ней Мария Федоровна сообщала, что в Эрмитаже, на видном месте, висит портрет никчемнейшего из фаворитов Екатерины II… Императрица рассчитывала на нелюбовь императора ко всему польскому. Но суть была вовсе не в портрете, а во фрейлине Ланской — родственнице, по мужу, любовника Екатерины Второй. Перед отъездом Саши в Таганрог Ланская поделилась с Елизаветой Алексеевной грязной сплетней, та — с мужем… Сгоряча Александр устроил матери сцену, назвав ее «мессалиной». Интересно, знает ли эту историю Николай?

Мария Федоровна сунула руку в ложбину между тощими, отвисшими грудями и вынула на свет маленький ключик, висевший на тонкой золоченой цепочке у нее на шее. Она открыла им потайной ящик бюро.

В нем на красном бархате лежала перламутровая шкатулка. Пальцы старухи нащупали на одной из стенок шкатулки едва приметный выступ… Императрица взяла из шкатулки финифтяный портрет мужчины: продолговатое лицо, волосы до плеч, топкие губы и прямой нос, глубоко посаженные глаза. Во избежание кривотолков Фрэнсис Уилсон сделал портрет не в Петербурге. Он заказал его в Чудовом монастыре, куда совершил «паломничество».

«Бог мой, как давно это было!» — подумала императрица, кладя портрет англичанина на прежнее место. Тотчас вспомнила Павла… В интимной жизни он был горяч, порой требователен до неприличия. Всегда и во всем спешил, словно знал, что проживет только половину…

Закрыв бюро, Мария Федоровна дернула за бахрому балдахина: пришла пора утреннего туалета.

Мэквилл был врачом, но не дипломатом, поэтому его удивило, что императрица назначила ему встречу в парадной комнате, а не в приличествующем для медицинского осмотра помещении. Она сидела за круглым столом, с веером в руке. И веер и поза — все было настолько неестественно, что вмиг бросилось Мэквиллу в глаза.

— Садитесь, Гарольд… Вы веселы? Погода вроде не балует…

В первых же словах императрицы Мэквилл уловил раздражение. Сегодня старуха выглядела на все семьдесят. Опытного врача не обманули ни румяна, густо наложенные поверх лица, ни искусственный блеск старушечьих глаз, куда Мария Федоровна закапала специальную жидкость.

С присущей ему находчивостью Мэквилл постарался скрасить мрачное начало свидания:

— Ваше величество, погода действительно прескверная! И если я выгляжу веселым, то прошу вас, не судите обо мне по внешним приметам. Душа моя — тайник скорби, — последнюю фразу доктор произнес по-немецки, полагая, что уроженке Штеттина будет приятен родной говор.

Он ошибся.

— Гарольд, сегодня мы с вами будем общаться по-русски! К тому есть важные причины… Я не хочу, чтобы некоторые моменты нашей беседы показались бы вам двусмысленными.

Теперь Мэквилл окончательно убедился, что старуха не в духе.

— Вы здесь неплохо зарабатываете, не так ли? Чин асессора, конечно, невелик. Смею, однако, надеяться, что не этой табелью мечтаете вы завершить карьеру в России?

— На то воля Бога, ваше величество, — смиренно ответил доктор. — Новый монарх милостив…

— Вы правы, друг мой. Никто и ничто не мешает вам проявить себя при дворе с лучшей стороны. Вы, как и все англичане, похвально трудолюбивы и рассудительны. Но я вызвала вас вовсе не для того, чтобы рассуждать о преимуществах той или иной нации. Известно ли вам, что тайна, о которой знали только мы двое, открыта?

От неожиданности услышанного Мэквилл пошатнулся. Лицо его стало белее снега, на висках проступили капельки пота.

— Это кле-ве-та!.. — прохрипел доктор и схватился рукой за ворот сорочки.

— Успокойтесь, — веер прикрывал императрице почти все лицо, только холодные и усталые глаза внимательно следили за Мэквиллом.:— Вы знали, что один из сосудов был украден? Почему я узнаю об этом лишь сейчас и не от вас?

Мэквилл был потрясен окончательно.

— Ваше величество, Дибич приказал под страхом смерти держать язык за зубами…

Императрица усмехнулась, но глаза ее были по-прежнему холодны.

— За генералом оставался должок…

Мэквилл понял, что об исчезновении сосуда императрице поведал сам Дибич.

— Однако, доктор, не спешите извинять себя. Мне кажется, был украден как раз тот сосуд, который не должен был видеть никто!

— Ваше величество, я уничтожил его, как и было уговорено между нами. Не единожды после возвращения из Таганрога я домогался быть допущенным к вам для доклада, но всякий раз вы отказывали.

— При тогдашних обстоятельствах я отказывала не вам одному! — императрица имела в виду траур по сыну и смерть в начале мая в Белеве своей невестки. — И не забывайте, Гарольд: что можно лекарю, не к лицу императрице! Хотя бы и вдовствующей.