Зимой поганые опасны более всего вблизи речного льда. По снегу глубокому от них на снегоступах или лыжах уйти можно. Степные легкие мохноноги проваливаются в сугробах, пешком же татарин ходит разве что нужду справлять…

А вот летом беда. Бахматы татарские неказисты, некрасивы, да выносливы необыкновенно.

Уйти от погони трудно, помощи ждать неоткуда. Позади, в нескольких днях пути на север, караулят на постоянных ухожеях-стоянках по десятку казаков. Четверо ждут в местечке укромном, остальные по двое рыщут в поисках следов конницы татарской, кою станичники — проведчики дальние — пропустить могли.

Дальше цепочками, в виду друг друга, до самого леса столбятся курганы высокие. Через них идет связь световая между крепостями и сторожами. Огни на курганах известят ночью воевод пограничных о набеге, днем же при сполохе над вершинами поднимутся клубы дыма.

В лесах кроются засеки-завалы. Не на опушке, а в глубине, в самой чащобе, чтобы вражий глаз до сроку не заметил. Деревья рубятся выше роста людского — «как человеку топором достать мочно». Стволы пилят так, чтобы падали они по направлению к «полю», к неприятелю и чтобы комель оставался на пне. Получается линия надолбов, между которыми рушат малые деревья, насыпают валы, роют рвы, волчьи ямы. И — пожалуй, гость дорогой, незваный, угостим на славу!

Однако и в лесах силы ратной нет, лишь горстка засечных сторожей, кои должны предупреждать лесные пожары, устранять неполадки на засеках, дежурить на постах дозорных на деревьях высоких, к которым приставлены лестницы. Каждый караульщик имеет кузов с берестою и смолою и зажигает их в случае нужды, чтобы «в подлесных селах и в деревнях про приход воинских людей было ведомо».

Трудно туменам пройти через засеки да реки топкие, болота гибельные, если только не ведают ихние мурзы и беи про броды-перелазы. Вот почему поганые в первую очередь ловят пленных, знающих участок границы и пути сторожевых разъездов. Станичники для них самые ценные язычники-языки.

…Едва в дорогу тронулись, как прыгнула на сердце атаману жаба грудная. Невидимая глазу — ан ощутимая. Невесомая — а грузнее ее нет. Впору сравнить с тягой земной, кою таскал в своей сумочке Микула Селянинович и кою не сподобились поднять ни Святогор-богатырь, ни Вольгина дружина. Навалилась она на отца — и камнем придавила души трех его сыновей.

Ночами спать не мог Семен, дышать себя заставлял, уставая от усилий и не имея возможности отдохнуть. Только смаривал его сон, тише становились вздохи, голова валилась набок, тело вздрагивало в расслабляющей судороге — предвестье забытья, как будто вдруг чья-то безжалостная рука зажимала рот и нос. Сердце с уханьем — как в яму, как при езде на санках с кочковатой ледовой горки — проваливалось куда-то вниз. И приходили жуткие братец с сестрицей — страх да отчаяние. И снова нужно было трудиться, трудиться до изнеможения — дышать.

Стонал в полудреме Семен жалобно, звал сыновей, и те прибегали сразу, так как сами не спали, в тревоге за него не знали покоя. Могутные парнюги, переплывавшие Дон и не боявшиеся с рогатиной выйти на медведя, стояли, опустив бессильные руки (Михалка с Сафонкой подковы ими ломали), и проклинали себя за беспомощность…

Знали они, как болести гнать. Не убоялись бы лихоманки, от нее немало верных средств есть. Можно стереть в порошок головную кость щуки, коя наподобие креста, и выпить со святой водой и четверговой солью. Или выйти в полночь на перекресток дорог с хлебом-солью и попросить: «Матушка-лихорадушка, на тебе хлеб-соль, а с меня больше не спрашивай».

Да лихорадки-то у отца никакой нет…

Зубы, скажем, тоже легко исцелять. Укуси мертвеца за палец больным зубом или прополощи рот водой, которой его обмывали.

Сафонка-книгочей, тот заговаривал и блох, и тараканов, и мышей, и даже пожары.

Поболе же всех ведал про врачеванье сам батюшка. Пил настойку травяную, коей загодя в Воронеже у бабки-ворожеи запасся. Молитвы лечебные да заговоры верные против жабы читал. Сначала малый: «Жаба, жаба, синючая, больнючая, выйди из раба божьего. Жаба наедена, жаба напита, я тебя изгоню, я тебя истреблю. Иди ты в черта, в болота, где солнце не всходит, собаки не брешут, кочета не поют. Живой кости не ломай, мово сердца не замай, червоной крови не пей». И при том крестил себе сердце.

Пущей же верности для и большой заговор повторял девять раз, как подобает: «На горе стоит престол, на нем святая богородица булатный держит меч жабу сечь, коль не уйдет. Сечь будет жабу грудяную, колючую, ломучую, гниенную, жгучую, пухловую, нутряную, водяную, глазовую, мозольную, вихревую. Матерь божия, иссуши жабу раба божьего. Аминь!»

Раньше облегчение немалое слова заветные да снадобья приносили. Теперь — нет. Все больше и больше росла жаба.

И уже не мог Семен ни на коне скакать, ни сиднем сидеть, ни лежмя лежать даже. И так ему было худо, и эдак нехорошо. А ведь ватага еще и трети пути не одолела!

Понял Семен: поймала его костлявая старуха. Сколько раз ускользал от нее во всяких переделках. А тут вот загнала, шишимора, в угол — это во широкой-то степи! И никуда от нее не деться.

Чем возвращаться назад, лучше живьем в гроб лечь. В Уставе особо говорится: «А которые сторожи, не дождавшиеся себе отмены, с сторожи съедут, а в те поры государевым украинам от воинских людей учинитца война, и тем сторожем от государя, царя и великого князя быть кажненными смертью!». И обмануть воеводу нельзя. Надо добраться до назначенного им места и положить в тайник «память» — наказную записку. А старую, оставленную прежней сторожей, забрать из ухоронки и привезти в Воронеж как подтверждение.

Оставаться на месте, покуда не выздоровлю али не умру? Татары могут пройти незамеченными, и тогда на Русь падет беда неминучая, словно Змей Горыныч пролетит. Ватага же все равно погибнет.

Коли даже поганые не пойдут в набег нонешним летом, все едино охулка может выйти. Украинные воеводы и станичные головы часто проверяют станицы и сторожи, сами объезжают свои участки. Коли выяснится, что проведчики дальние «стоят небрежно и не усторожливо и до урочищ не доезжают, а хотя приходу воинских людей и не будет, тех станичников и сторожей за то бити кнутом». Лучше сгибнуть, нежели перенести на старости лет, после службы беспорочной, такой позор, да и сыновей подвергнуть опале. И за пса смердящего никто почитать не станет!

Выход единый — ехать вперед. Ан мочи нет…

Хотел Семен предложить, чтобы бросили его. Не решился, ведал: и помыслить о подобном не способны сыновья.

Имелось еще решение: кому-то оставаться с ним до конца, остальным продолжать разведку. Конечно, сидельца, скорее всего, тоже ожидает погибель. Только скорость, только передвижение постоянное могут спасти от поганых. А если на месте сидеть, и не заметишь, как очутишься в татарских путах.

Да кого ж выбрать? Матфейку с Ширяйкой нельзя. Чужие чада, страшный грех на душу ляжет, коли что с ними приключится. И сыны не допустят, чтобы посторонний отца в путь последний провожал. Но ведь кого-то из своих оставлять — все равно что за собой в могилу тянуть! Бремя такого выбора потяжельше колодок!

Так и не одолел Семен головоломку эту — дети сами решили. Подошли, поклонились в пояс, попросили разрешения речь держать. Старший, Михалка, сказал:

— Надумали мы дак что[33] батюшка, ежли на то согласие твое будет, разделиться. Я поведу Матфейку и Ширяйку дальше — сакмы смечать. Глебка поскачет за подмогой до оседлой сторожи — может, там, у леса, повозку какую спроворят, он ее сюда приведет, для того ему третьего коня дадим. Сафонка останется тебя беречь, покуда Глебка али мы трое не вернемся. Ежли будет телега, до Воронежа наверняка доберетесь, а там тебя лекари да ворожеи враз излечат, коль господь милость явит…

Согласился Семен: премудро дети рассудили. Михалка теперь головить в семье будет, его жена в тягости ходит, ему надо дать живым до дома добраться. И опыта у него поболе, чем у остальных, в деле станичном. Глядишь, и убережет ватагу новый атаман. Глебка молодшенький, сын единый у Марфы, второй жены. Последыша тоже спасти надобно попытаться. Конечно, одному ехать опасней, но ведь назад, по проторенному уже и вдвое более короткому пути. Вдобавок к своим.