Где пятнадцатилетний Дулов? Где двадцатилетний Сережа? Где двадцатилетний Вова? Где моя жена Мила? Где моя жена Лена? Где моя Имярек? Где я сам, наконец? Все изменилось? Все выросли? Все повзрослели?

Ни хуя подобного! Все просто умерли. И сделали это настолько совершенно, что не потребовалось даже выбивать место на кладбище. Хлоп – и растворилось прошлое. И каждую секунду мы переживаем самую настоящую смерть. Всю жизнь мы переживаем смерть. И это никого и нисколечко не смущает. Все заебись! Зато вот я, дескать, банален непростительно. А ещё можно сказать, что хули воду мутить, все и так про всё это знают и всё это чувствуют. Ну что ж, действительно не хуя воду мутить! Вернемся, что называется, к простому изложению событий, каковые никому неинтересны, безразличны, неполезны, хотя и не вредны в силу того, что всем всё и так понятно.

В том и ужас, что я такой же человек, как и вы. Прочитал бы эту поебень и со всем пониманием сути вопроса очень, блядь, квалифицированно бы объяснил, почему это такая неудобоваримая хуйня.

XVII

Ну что ж? Я все в сто тысячу тридцать четвертый раз осознал, и хочу вам торжественно обещать, что лирики больше, по крайней мере, значительное время, не будет. Будет только изложение моей невеселой, но при этом насыщенной событиями истории, по возможности в развлекательной форме. Пошло все в пизду-у-у-у-у-у-у! Ау-ау!..

Ёбтыть, определенно, будь проклят тот день, когда я родился на свет, но ещё более будь проклят тот день, когда я нарулил свою фишку в литературе, потому как эта фишка есть не что иное, как то, что я по жизни рою себе могилу...

XVIII

Когда зимой 1995-96-го годов ко мне приехала Имярек, она застала меня уже не в том виде, в котором оставила меня осенью. Отчасти в этом была виновата она сама, но в большей степени никто никогда ни в чем неповинен, а виноват во всём наш самодурный Небесный Папа.

Она застала меня ежедневно (по двенадцать часов в сутки) делающим с Сережей очередной «евроремонт», в силу чего у меня не было никакой возможности с ней видеться чаще, чем у меня появлялось свободное время. Работа, как вы понимаете, есть работа, и хуй со мной и моим прерывистым сном!

Она уехала 19 января 1996-го года, и в этот день я последний раз в жизни (во всяком случае, по сию пору) был в постели с женщиной. Это, собственно, и была Имярек. Разве что, постель не была постелью, а была криминально неудобным диванчиком, на котором было довольно непросто надлежащим образом обращаться с менструирующей возлюбленной.

Мы с ней то и дело ссорились, то и дело мирились, то и дело она мягко или наоборот раздраженно пыталась меня учить жизни на правах взрослой и старшей девочки, а я то внимательно слушал ее, то это несказанно меня бесило. Но, как ни крути, мы все ещё любили друг друга. Да в общем, я ее и сейчас люблю, потому что она, конечно, удивительная девочка, хоть я и написал ей две недели назад окончательное письмо, и чувствую, как с каждым днем во мне крепнет новое чувство, обращенное к С.

Расстались мы с ней на очень пафосной ноте, вследствие чего даже повалялись в снегу на ее зеленоградском озерце, которое так много значит в наших бессмысленных жизнях. Она даже потом написала об этом в нашем с ней совместном рассказе «Фальшивка», да и я о ней тоже много чего трогательного понаписал.

Однако сейчас речь совсем не о ней, любимой, пойдет, а хотя и о том самом времени, да более о нашей с Сережей работе, ибо это одна из отправных точек, откуда есть пошло моё горькое горе и радостная, блядь, радость.

Наша с ним трудовая биография началась ровно за год до описываемых событий, в декабре 1994-го года. Именно тогда мы и начали делать наш первый совместный ремонт, который был относительно нехитер: всего-то переклеить обои, побелить потолки, положить несколько метров настенной кафельной плитки и увеличить объем кухни за счет уничтожения стенного шкафа и перенесения стены между вышеупомянутой кухней и коридором на место стены между вышеупомянутым коридором и прихожей. Поскольку Сережа талантлив в этих делах, как, хуй знает, какая пиписька, а я мудак, хоть и многому у него научился, то этот наш первый ремонт продолжался месяца три, ибо вышеупомянутый Сережа вынужден был совмещать его с основной работой на какой-то ведомственной кэгэбэшной стройке.

В ходе этого ремонта я наконец-то смог начать преодоление того давнего комплекса неполноценности, зародившегося во мне в пору моего трудового рейда на строительство узкоколейной железной дороги где-то под Нижним Тагилом. То было в 1992-м году, и, следовательно, я ещё был женат на Миле, и у меня имелась в наличии замечательная теща Светлана Ивановна, о которой и поныне у меня не возникает желания сказать ни одного дурного слова. Так вот эта самая моя первая тёща сказала мне перед самым моим отъездом: «Максим, зачем ты уезжаешь? Тебе нужны деньги? Я могу тебе их одолжить. Зачем ты уезжаешь? Ты же вернешься через две недели».

Как это ни печально, я действительно вернулся ровнехонько через две недели с ощущением, что я говно-мужик. Слава богу, у меня хватило ума позвонить в шесть утра жене и сказать, что я в Москве и через полчаса буду. Представляю, как испортилось настроение у ее будущего второго мужа и отца ее девочки, но тогдашнего любовника моей первой жены, когда ему, по всей видимости незадолго до моего звонка отошедшему ко сну, а перед тем основательно поебавшему мою действительно охуенную мастерицу этого нехитрого на первый взгляд дела, пришлось натягивать свои тоже ещё непроснувшиеся толком штанишки, дремлющую рубашечку, ботиночки, шнурочки и быстрёхонько уебывать из квартиры.

Я хотел было тогда же и доказать самому себе, что я все-таки мужик, и спешно устроился на хлебозавод, но тут Мила окончательно решилась на то, чтобы послать меня на все четыре хуя, и столь изнурительная работа, каковой оказалась выбранная мною разнорабочая специальность, показалась мне нецелесообразной в той новой ситуации, когда объект, ради которого все это и делалось, послал меня на хуй.

Долго ещё я чувствовал себя полной тряпкой и дерьмом. И только начав делать с Сережей ремонты, за что я ему от всей души охуительно благодарен, я постепенно научился так охуительно терпеть, ждать, переносить физические нагрузки и при необходимости совершенно убивать в себе все мысли о своем месте в этом мире, ибо с этими мыслями абсолютно невозможно спокойно работать, чем бы ты ни занимался (верьте мне, это так!), что, блядь, бля буду, мало таких во все-таки родной для меня писательской и музыкальной среде. Спасибо тебе, Серега, а то бы так и остался ещё большим я мудаком, чем ты меня до сих пор считаешь.

Вы не представляете, какой это непередаваемый кайф, – монотонно делать какую-то хуйню, видеть, как много ещё предстоит сделать, и кажется, что это невозможно, но вместе с тем нет никаких сомнений, что все это будет сделано, потому что это просто НАДО сделать и хули, блядь, – невпервой!

И никаких мыслей. Только спокойная работа, хотя, конечно, мы всегда с Сережей много пиздели, но это только потому, что нам было что друг другу сказать. Да что я все это описываю!? Все это тысячу раз написано-переписано в совковых социально реальных романах о первых пятилетках, о Комсомольске-на-Амуре, о строительстве метрополитена и т.д. Только вот, разве что, я, в отличие от многих, знаю, что все, что там написано – чистая правда. Это вам, блядь, не авангард и не музычка странненькая! Не постмодернизм какой-нибудь! Это, блядь, наша взрослая рабочая правда! Это вам, блядь, не стишки кропать! Это вам, блядь, не холсты кисточками мазюкать!

Я, конечно, отчасти иронизировал в предыдущем абзаце, но, ей-богу, довольна значительная доля правды во всём этом есть. И, честное слово, я очень благодарен Сереже за то, что именно он научил меня трудиться. Он, наверно, и сам уж не рад, ибо ныне совершенно охуевает от моей настойчивости в записи моих попсовых девичьих песен. Что ж, пожинай плоды! Было у тебя, Серега, время разбрасывать камни, а теперь приходится собирать! Как говорит Кузьмин, никто не уйдет обделенным! Спасибо тебе!