И ещё мне не нравится, что Сережа имеет удовольствие и якобы, хотя и ни хуя подобного, право – отпускать в адрес моей С всякие колкости. Я тебе не дам так о ней говорить, хотя ты, я точно знаю, никому зла не желаешь. Просто мы с тобой слишком разные, в чем опять нет ничьей вины. Кроме прочего, мы с С одного знака Зодиака. А в твоих колкостях в ее адрес содержатся те же нотки, что и во всём том говне, которое ты время от времени выливаешь на меня. Мы с С одной астрологической крови. Я не дам, блядь, обижать водолеев! Вы охуели, ей-богу. Не рубите никогда сук, на котором сидите! Это неосмотрительно.

(Пожалуйста, будьте так ласковы, перестаньте день за днем совершать поступки, наводящие меня на примитивную мысль о том, что вы просто злитесь на меня, хотя и любите по-своему, за то, что мне летать дано, а вам, по всей вероятности, так сложилось, что чего-то, вот, не дано. Я по крайней мере не видел ещё, чтоб вы летали. Как летает Мэо, я видел. Как летает Ваня Марковский, я постоянно вижу. Даже Вовка Афанасьев – и тот знатный пилот. Дулов с трудом, но тарахтит в небесах. Раньше совсем соколом был, но сейчас ему трудно. Зодиакальная кровь слишком тяжела, к земле тянет. Ничего, Дулушка, дай бог выберешься ещё в хуевое наше небушко! Искренне тебе этого желаю. Катечка Жилкина тоже летает тихонечко так и ласково. Без высшего пилотажа, без выебона даже лучше сказать, а то обидится, но очень устойчивая в полете конструкция.

Имярек же моя, совсем неразумная птица, хотя тоже с аэродинамикой дружит, только рычаги часто путает и потому все время попадает то в восходящие потоки, то сразу в воздушную яму с размаху низвергается, дурочка, – и всегда это для нее почему-то большая неожиданность. Если ее близко не знать и не иметь опыта Вечной Любви к ней, можно подумать, что ее просто выкинули из самолета с каким-то парашютом хуевым, но я и ряд других мужичков знаем, что она, конечно, сама по себе птица, а самолетов никаких никогда и в помине не было. Просто очень нервная птичка-девочка. А так все способности налицо.

Семицветик мой возлюбленный – тоже очень похожа на птичку. Удивительно будет, если это не так. Такая девочка не может не быть птичкой. У нее на лице написано, как на невидимых скрижалях мироздания, что она мало того, что птичка, так ещё и моя птичка. И созданы мы для того, чтоб не страшно было друг за друга в хуевом небушке.

Потому-то Сережа и колол мою С вчера своими дурацкими словечками, каковые, конечно, очень прикольно слушать и похихикивать, когда ты его не каждый день видишь и не являешься ему не-дрУгом. Он, Сережа, вообще происходит из той славной когорты маленьких хулиганов, охуительный технический склад ума коих с детстких лет позволял им конструировать самонаводящиеся рогатки и истреблять нас, птичек, во всеоружии своих материалистических убеждёний. Такой редкий божественный дар, как умение сконструировать охуительную рогатку, практически исключал в подобных пацанах стремление к небесам, поскольку до этих самых небес каждый такой мальчуган мог без труда достать при помощи несложных технических средств. Хотя и не рукой (крылом), как мы – птицы, но опосредовано через мелкие камешки или масенькие проволочные подковки, которые особенно больно били по пузу пролетающей над подобным Сережей птицы.

А ты, Добриденка, на меня не сердись. Мы все тебя за то и любим, что ты одна из немногих сохранившихся в мире настоящих женщин, о которых в народных сказках рассказывается. Была б ты моей бабой, летала б со мной, как милая. А уж коли ты с Серегой сожительствуешь, то чего уж удивляться, что и ты со временем рогатки мастерить выучилась. Ты милая, слабенькая, чуткая, добрая и красивенькая, как иные французские фотодевочки. Тебе ведь, маленькой пимпочке, религия нужна. Ты, как древние предки восточные славянские совки-киевляне, которые на равных основаниях могли принять что христианство, что ислам, но выбрали первое, потому что мусульманину много бухла жрать не гоже, а православному по жизни море по колено. Так что ты, Добриденка, молодец! Я тебя лублу!)

Впрочем, я во всём , как всегда сам виноват. Много пизжу. Потому что все давно решил для себя. Говорить ни с кем ни о чем на полном серьезе не считаю рентабельным. Бесполезно. Оттого и пизжу так много о всякой хуйне. Как стыдно вдруг понять, что Лермонтова, в сущности, абсолютно не за что порицать, потому что это же действительно так всегда и бывает. Редко когда набредешь на достойного собеседника, с которым возможно от всех родственных душ помолчать. Да и потом я почти профессиональный болтун. Это вполне в порядке вещей – охуительно владеть своей профессией и при этом ненавидеть ее.)

XXX

После того, как я перестал искать непосредственных удовольствий в искусстве и стал охоч до удовольствий опосредованных, путем сужения собственной эмоциональной сферы до перманентного извращенного секса (а если ты получаешь кайф от любого рода общения, то это уже по моим представлениям есть не что иное, как секс); то есть, после того, как и в музыке я тоже стал получать кайф от обретения чувственного знания о чужой творческой (авторской) душе, путем осмысления всяких семиотических фишек и перевода их на язык эмоций и чувств, ещё довольно долгое время сфера моих потребительских интересов не выходила за рамки рОковой, а в лучшем случае джаз-роковой традиции.

То есть, я упивался «Аукцыоном», «Звуками му», «Аквариумом» наряду с «King crimson», ранним «Pink floid», «Gong» и прочим многообразием, в то время как огромное языковое поле большой взрослой и многовековой музыки вообще, то бишь симфонической и пр., оставалось мной невостребованным.

Однако, будучи человеком глубоко испорченным хорошим общегуманитарным образованием, и студентом-филологом, заебанным самой по себе темой Языка и Формы выражения, которая тоже суть Язык и ничего боле, уже через несколько месяцев, после того, как я врубился, благодаря тому же гребаному «языковому» мышлению, в систему соответсвий и коммуникационных траншей между разными видами искусства (а, надо сказать, проблема, еб твою мать, «синкретизма» заворожила меня ещё в то время, когда я впервые узнал это слово, каковое несчастье случилось со мной ещё в районе четырнадцати-пятнадцати лет, и я даже собирался в своем девятом-десятом классе накропать научную работу об этом ебаном синтезе искусств на материале, не смейтесь, питерского рока), мне стало казаться, что вся рок-культура – штука, безусловно, презабавная, но, извините, весьма ограниченная, и на этой, блядь, рок-культуре «до самой сути» чего-то, наверно, все-таки не дойдешь, сколь ни старайся.

Я начал слушать другую музыку и первым был Игорь Стравинский. Я пытался убедить себя, что это охуенно, но в то время я ещё себе врал, потому что никак не мог врубиться в основной «языковой» принцип. Нужна была какая-то зацепка, которую я мог бы воспринять на базе того скромного языка, которым я уже успел на тот момент овладеть. Но зацепка эта никак не находилась. Меня не вставляло ничего у Стравинского, кроме диссонансов и некоторых местечек, где литавры играли что-то такое, напоминающее мне характерные для рок-музыки ритмические остинато.

Хотя, должен признаться, что мне показалось весьма фишечным, что вся эта рок-н-рольность продолжается на протяжение всего лишь двух тактов.

Открытие взрослого музыкального языка произошло как-то внезапно, когда я этого совсем не ждал, где-то поздней весной девяносто третьего года, и уже тогда я семимильными шагами пошел. Это случилось так. Я сидел в одной из комнат, принадлежавшей кому-то из членов моей уебищной многонаселенной семьи, и перепечатывал какую-то свою рукопись на обычной печатной машинке, по причине отсутствия у меня в то время компьютера. От не хуя делать я решил использовать в качестве музыкального фона самое попсовое, что только можно на первый взгляд представить себе в области глубоко непопсовой музыки, а именно, уже упоминавшуюся мной седьмую до-мажорную симфонию товарища Шостаковича.

И вот я сидел и печатал, как, извините, дятел, свою литературную поебень и звучала обычная грампластинка. И вот начался незаметно знаменитый, блядь, «эпизод нашествия», с каждой фразой все более и более раскручивая свой массивный магический маховик. И я печатал все менее и менее сосредоточенно, вслушиваясь в эти удивительные звуки. И тут случилось нечто необычайное! Я вдруг услышал, как сначала далеко-далеко, но неумолимо приближаясь, зашумели фашистские бомбардировщики. И мне стало страшно и горестно, что вот сейчас эти гады-фашисты налетят на и без того несчастный Ленинград и будут его бомбить изо всех своих фашистских силенок. Я чуть не заплакал и перестал печатать. А в городе завыли сирены, предупреждающие бедных совков о предстоящей бомбежке, и они все понеслись к бомбоубежищам, в которых им тесно, хуево и страшно. А метро в Питере по-моему до войны ещё не построили, бомбоубежища действительно хуевые, ни от чего не спасающие и вообще не бомбоубежища, а одно только название. А фашистам все по хую. Они, блядь, летят и хотят всех наших бедных совков выебать насмерть. И все ужасно, и их ни за что не остановить. А потом совки начали наступление, а все равно без толку. А бомбы уже разрываются с грохотом в Северной, блядь, Пальмире и кругом ужас, смерть и разрушения. Потом бедные умирающие от голода совки тащат свои ебаные саночки с ведрами, наполненными ледяной невской зимней водой. А потом автор вообще задумывается о природе внутреннего конфликта постницшеанского сознания, и там совсем уже мрак. И светлый конец – это только для быдла он светлый, а на самом деле нам-то с Шостаковушкой известно, что Чернышевский прав, и даже массовое убийство – это все та же пошлость, но не хуя не трагедия.