А я ее зачем-то очень сильно и обреченно любил. И даже сейчас не знаю, что я почувствую, если она когда-нибудь, несмотря на мою письменную просьбу, решит все-таки позвонить. Вообще, наверно, мне среди человеков не место. Мужчин я искренне ненавижу, потому что они тупицы, а женщины все подсознательно ненавидят меня, ибо я тоже – только одна из тупиц, что бы я из себя ни выделывал. Я тАк сейчас думаю... И ещё думаю, что лучше бы мне вовсе не думать, а то неизменно прихожу к выводу, что родители мои – выродки безоотвественные.

XXXIV

«...Всегда, блядь, было свойственно Скворцу искать, блядь, Истину и находить той Истины, блядь, жалкое подобье совсем не в этих, блядь, а в тех же маргинальных, еб ты, сферах, в каковых один единственный такой мудила, как Скворец лишь, ее искать всем сердцем, блядь, стремится, поскольку, блядь, никак не может этот скучный населенью поебасик себя уверить в том, что суть вселенной в том, чтоб суть ее никакой пиздюк бы, сколько б не вращал динам-машину и не искал в каких бы тайниках, и не листал бы сколь священные, блядь, книги, нет, блядь, никогда до Тайны тайн не долетит на восковых все тех же тех ещё, блядь, крыльях...»

Александр Сергеевич Пушкин. Из заказного стишка для научно-популярной телепередачи «Очевидное – невероятное, блядь». (В соавторстве с товарищем Капицей.)

Так и в ту отправную зиму, откуда есть пошел невиданный, но предвкушаемый заране деструктивным воображением пиздец. Работа, блядь, изматывала на хуй. То лето знойным выдалось, богатым на любовь до степени такой, что целых двух богинь, блядь, отъебать случилось, одна из коих оказалась завещанной Предвечным для Любви Единственной и Перманентной.

Заебанные ехали с Серегой с метро «Речной вокзал», но искрометность псевдофилософская усталых, сонных глаз не покидала. И наш Сергей Аверченко читал в метро, а служка непокорная Максимку, что на самом деле тезка не его, а Имяреки бывшего супруга, то есть Алексей-Максимыч-Горького читал я, неописуемую что дарило радость.

Оттуда и пошел неукротимый полноводный, блядь, Пиздец. Мне стало думаться, что мир – говно, и нет иного блага, кроме тупой физической работы, и нет иных божественных даров, как свойственную этой работе тупость наделять, блядь, свеченьем творческого ореола, як Прометейка, – всем известный мыслеобраз.

Потом явился мне на службу и Чернышевский и Толстой, и куча, блядь, советских, соцреальных пидаразов, которых всех я оченно люблю, и сделать ничего с любовию своею я не в силах, извините. Хотя, со временем, быть может, вообще всему миру, подобное тому, что Имярек, письмо я отпишу, в котором попрошу я более меня не беспокоить и всю доныне нерастраченную силу иному заебищенскому миру я отдам.

Произведу, блядь, новое вливанье своей ещё им, этим Заебись-МирОм, едва ли, блядь, попробованной крови, полной невероятного потенциала, практически, блядь, наравне со священным содержимым грааля ебаного... Так-то!

И слушали мы с Серегой «Русское радИо», нерадивым ставшее впоследствии, а впрочем всё живет и умирает. И семиотика нас, блядь, губила с каждым днем, откалывая, как геолог, кусочек за кусочком авангард.

Все шло к тому, что ебнется вот-вот. Но мы того уж, впрочем, не боялись, ибо и так уже все ебнулось, чего могло и даже не могло, но ебнулось ещё, блядь, с большим треском. Бояться же вообще уж не в ворота души простых и, блядь, ремонтных, блядь, рабочих. Да будет вам известно! Что будет нам известно? Да то, блядь, что уже известно, просто должен бы я раньше бы сказать «да будет вам известно». Под этим, блядь, «да будет вам известно» я разумею то, что не в характере простых парней рабочих бояться жизни, блядь, и пасовать перед трудом. Мы, блядь, рабочий класс богемных музыкантов за всю хуйню такого понастроим, что «новый наш» ещё, блядь, пуще воссияет и будет царствие папашино – не царствье даже, блядь, а сплошь и рядом вечный ЗАЕБИСЬ!..

Так завещаю я, отъебанный Природой-мамой во все свои немногочисленные мужчинские дырочки, отъебанный, блядь, во все свои разноплановые, но при этом «все моё при мне» головы...

XXXV

Подозреваю я, что всякой Человечкин всегда в искусстве ищет неустанно не что иное, как сокровища духовной красоты. А Красота же есть, с чем не поспоришь, понятье непростое и складывающееся из мириадов разнообразных сверкающих и тусклых, предметных и сигнификативных, ароматных и зловонных, волшебных и элементраных, впечатляющих и опять же элементарных, блядь, хуйней. И вот постепенно стал я, как мне казалось, и Серега, а впрочем за него я отвечать не вправе, находить сокровища духовной красоты не только во всевозможной воинственной и жуткой борьбе за самую, блядь, суть, но и в иных, на первый взгляд, не очень впечатляющих раздроченные всяким свободомыслием наши непримиримые мозгА, вполне себе попсовых и масскультурных, блядь, хуйнях. (Вот так всегда: волну поймаешь – и плаваешь в говенной луже!)

А семиотика при том здесь, что смотришь ежели ты пристально, ежели на пристальный и «до самой сути» взгляд вообще способен ты, а не так всё по верхам, блядь, нахвататься и сидеть с задумчивою харей, то очевидно ж, блядь, что там где у Шостика (Шостаковича то бишь) то-то, у Кая Метова, блядь, то-то, но это, блядь, при всем при том одна и та же, и не иная никакая, блядь, хуйня. Сие мировоззрение меня-то и сгубило, и вынужден теперь я совершенно голым и безоружным предстать, блядь, перед горячо любимой мною С, которой, сколько ни вращай, не нужен, что б она сама себе не придумывала, философ, а нужен токмо Истинный Мужик.

И вообще по радостям слишком человеческим стосковалося авангардное сердце. И все то, что мы дружно отрицали из некоторых эстетических соображений, как, например, насыщенную ритм-секцию, женский вокал, запоминающиеся простые мелодии и цепляющие самые что ни на есть близлежащие к любому человечкиному сердечку жизненные сферы тексты и ещё многое-многое прочее, из некоторых уже других эстетических соображений мы как-то в одночасье (а катарсис – это, блядь, всегда одночасье, в худшем случае один день или уж, что совсем трудно переносимо, неделя) стали боготворить. По-крайней мере, я. Сережа по-моему тоже, ибо заебался искать Смысл Жизни немало.

(Вы люди – суки!!! Я никогда вам не прощу своего неизбывного горя! Никогда! И горя моей Имярек, из которой вы, суки, выкачали все жизненные соки, которые были в моей единственной девочке, я тоже вам никогда не прощу! И горя моей милой С, не знаю, предстоящее ли нам совместно или же, как вы суки-чужеземцы выражаться изволите, separate, тоже я вам не прощу во веки веков! Ненавижу вас, суки! И Серегиного горя тоже никогда не прощу! И горя всех тех, кого я имею несчастье знать, тоже! И никогда я всем нам горя нашего не прощу!.. (Хотел эту сентенцию для финала, ебаный формалист, приберечь, но нЕ хуя, блядь!..))

(Я опять шел по улице сегодня и думал, что хули толку, что я Имярек деструктивное письмо накатал, и С от души люблю. Потому что все равно Имярек – Женщина-для-меня, что ты не делай! И не смогу я никого никогда так полюбить, хоть и заведомо ненавижу ее за то неизбежное, с коим не в человеческих скромных силах бороться, самодовольство, которое обязательно вызовут в ней эти строки, если случится ей их прочитать. Я чувствовал, что я иду и одновременно люблю ее. И я сказал себе, чтоб я не смел этого думать и чувствовать, и у меня по-моему получается. Еб мою мать! Я хочу счастья! Мне по хую, в какой форме, лишь бы я чувствовал, что это оно. Когда я с С, я чувствую это. Кстати, когда я с тобой, Имярек, я не чувствую его. Я чувствую, что ты и моя былая любовь к Шостаковичу – это явления одного порядка. Я боюсь этой старой любви, потому что от нее очень больно и очень плохо. Я слабое загнанное ничтожное существо. Я не могу так долго терпеть боль. У меня нет сил. Я заебался страдать. Поймите меня все. Я не могу больше! Одна лишь физиология мне бог и Царь! Остальное не ебет. Я устал. Папа Небесный, когда же ты соизволишь дать мне давно заслуженное мною отдохновение?! Неужели ты не видишь, как заебался твой Единственный Сын и Внук?! Что же ты все никак не закончишь пытать меня?! У меня почти больше нет сил. Ведь едва ли ты наказываешь меня за Ленку? Ведь нет. Ведь ей же только лучше без меня стало, и она многое для себя поняла и увидела то, чего раньше не могла без меня увидеть, точней научилась обращать свой чистый взгляд в ряд других сторон помимо тех, каковые ей до меня были известны. Папа, дай же отдохновение моей усталой душонке! Дай мне милую добрую нежную и, не побоюсь этого слова, ибо слишком боюсь антонима, верную подругу! Дай нам наслаждение кроткое, как тихое добро! Молю тебя!..)