Только милый Добридень, будучи настоящей женщиной, сердито, но молча разыгрывался, ожидая, чем закончится этот Карибский кризис.

А закончился Карибский кризис вполне тривиально. Тем, что мне опять пришлось выступать в роли романтического пиздобола, опять пришлось толкать пафосные телеги о том, что, мол, для того, чтобы хоть чего-то добиться, нужно уметь гнуть свою палку, нужно через что-то пройти, через, блядь, огонь, воду и медные трубки, через всю хуйню, и что в количественном отношении нужно пройти через гораздо большее говно, нежели чем степень наруленного через это говно благоденствия и так далее и тому подобное. И само собой разумеется, что Сережа как всегда очень четко мне объяснил, что я полный мудак, с чем я, конечно же, совершенно не спорю. И, конечно же, он, Сережа развернулся и ушел, прихватив с собой свою женщину-Добрый-день, чем доставил несказанную радость Вове, который тоже развернулся всем своим мощным корпусом и тоже радостно почесал обратно к станции метро «Новокузнецкая». Ушел и Женя Костюхин, прихватив с собой девочку-вокалистку Ганю. И осталось нас только трое: Женя Панченко, Сережа Мэо, который все это уже однажды переживал, будучи в то время на моем месте, да я, с уверенностью, что все правильно, и не в моих правах принуждать посторонних людей пережевывать со мною говно, уготованное мне Всевышнею Сукой.

Я встал за свои скорбные «клавиши», которые ко всему прочему были и не мои, а дуловские, каковые он мне одолжил, потому что в этом ебаном «Третьем Пути» не было фортепьяно, которое я в то время решительно предпочитал любым синтезаторам, но другого выхода не было, и оные «клавиши» были опять же таки скорбно положены мною на эту ебаную гладильную доску, так смутившую ушедшего Сережу.

Мэо сел за барабаны с уверенностью в том, что он настоящий музыкант, а настоящий музыкант, как известно, в его представлении – это музыкант кабацкий в лучшем смысле этого слова. В том смысле, что это человек, который так любит музыку, что во славу этого божества готов играть что угодно, где угодно, в каком угодно составе и в любой момент. (Лучше бы он, конечно, больше занимался ритмом! Но это я сейчас так думаю, когда у меня нет других вариантов мировоззрения после того великого предательства, которое я позволил себе в недалеком будущем совершить.)

Женя, этот интеллигентный бородатый мальчик, (впрочем, я и сам бородат), с интеллигентской готовностью к самопожертвованию, встал в своем концертном фраке, столь неподходящем к интерьеру, извините за выражение, «Третьего Пути», к микрофону. Более того, ввиду аномальности и безрассудности принятого решения, он вооружился бонгами, на которых, будучи студентом вокального отделения Гнесинки, ему ещё ни разу не приходилось играть, и храбро оглядел «зал».

Я принес слушателям стандартные извинения, и мы заиграли нашу высокоорганизованную и столь же высокоаранжированную поставангардную музычку на одном мелодическом инструменте, барабанах и женином самоотверженном голосе.

Как я и предполагал, в этот раз ещё ничто не поколебало мою личную самооценку, и все было как обычно охуительно. Во всяком случае, девочки радовались и такому исполнению, а молодые мальчики-интеллектуалы со своей модной склонностью к маргинальности тоже нашли данный концерт презабавным.

И кроме прочего, по окончанию этой горестной вакханалии, сопоставимой по своему жертвенному пафосу разве что с обороной Брестской крепости в 1941-ом году, я с удивлением обнаружил, что сто пятьдесят тысяч рублей существенно проще и логичней делятся на три, нежели чем на семь.

После акта получения денег, мы быстренько нажрались и накурились анашки. Женя, конечно же, не делал ни того, ни другого, но у него и так было хорошее настроение.

Наиболее плачевно закончился этот вечер для Мэо, которого избили и ограбили в электричке, совершенно не посчитавшись с тем, что он настоящий кабацкий музыкант в лучшем смысле этого слова.

Это был конец. Я курил на лестнице, прижимая спиной входную дверь, чтобы из квартиры не выскочила гостившая у нас в тот период московская сторожевая по кличке Бетти, которую повесил на нас мой дядя, улетевший в какую-то очередную командировку, и вспоминал, как летом мы гуляли с Катечкой Живовой в окрестностях ее дачи, и я пиздел о том, как меня заебал Другой Оркестр, как я хочу свободы, как я не хочу ни с кем ни по какому поводу советоваться, как я хочу делать свою музыку безо всяких рекомендаций, – а она, тоже будучи женщиной, спокойно, как это всегда происходит, когда ты вынужден расхлебывать чужое ебаное горе, говорила мне, чтоб я не парился, что все так и будет, и все произойдет само собой и все будет так, как должно быть, чтоб я не парился, чтоб я не парился, чтоб я не парился.

И вот теперь я курил на лестнице, отходя от действия принятой в «Третьем Пути» анаши, и действительно не парился, спокойно, как будто это и не моё горе, взвешивая жизненное говно, ни на секунду не забывая о том, что мне уже несколько недель не звонит Имярек, и что как же она так может, что неужели же она не понимает, что я больше уже никого не смогу так любить, ибо и так это пиздец – какое чудо, что после того, что у меня было с Милой, я сумел полюбить кого-то ещё и даже сильнее, чем был на это способен раньше.

Утром мы созвонились с Сережей и постановили, что жизнь Другого Оркестра окончена, наперебой объясняя друг другу, как каждый из нас этому невъебенно рад, прекрасно понимая, что таким образом мы объясняем друг другу, какое каждый из нас говно по отношению к тому, кто в данный момент делится своей радостью.

Именно этому-то и сопереживала моя Имярек на линии «прогерманское небытие русской Айседоры Дункан – бытие российского поставангардиста и мудака Максима Скворцова».

XIII

Я не могу сказать, что акт распада Другого Оркестра поверг меня в какую бы то ни было депрессию. Напротив, я имел наглость полагать, что тут-то все только и начнется по-настоящему, ибо самомнения мне не занимать и по сию пору.

Уже в первый понедельник, после вышеописанной трагической закономерности, я, преисполненный веры в себя, сидел за роялем и полагал, что священнодействую. Я довольно быстренько и вполне успешно переложил наиболее известные песенки Другого Оркестра для одного фортепьяно и жениного голоса и чувствовал, что все заебись. Мне ужасно хотелось доказать тем, кто по моему мнению кинул меня, что они сделали хуже только себе самим.

Мою уверенность в себе подкрепляло то, что мне довольно ясно виделась перспектива концертов в варианте дуэта с Женей или трио с Мэо, и первый концерт в новом составе должен был вот-вот состояться. Собственно говоря, это предполагаемое выступление в новом составе должно было произойти в рамках празднования столетия кинематографа на «Дебаркадере», с описания коего я и попытался начать несколько страниц назад.

Но, конечно, все не заладилось. Дамоклов меч разочарования в себе и в своей картине мира уже занесла надо мной Всеведущая Мудила.

Концерт был намечен, как я уже говорил, на пятницу, 29-е декабря, а в среду выяснилось, что у Жени заболело горло, а Мэо должен принимать участие в новогоднем празднике, проводимом в сельской школе, где он работал тогда учителем географии.

Но слишком высока была ставка, чтобы отказываться. Если я и не буду играть сольно, думалось мне, то по крайней мере я обязан выступить как «сессионник» у Гаврилова и в «СП». Уж коли я харизматическая личность, то я не должен допустить, чтоб обо мне забыли из-за такой хуйни, как Другой Оркестр, который никогда бы не существовал без меня. (Это, кстати, правда, хотя и не оправдание.) Ебаный пылесос!

Одним словесом, я был охуительно накачан злобой и жаждой окончательного самоутверждения на этой грешной земле. Воля к победе достигла во мне своего апогея. К тому же, и это даже не к тому же, а, признаюсь честно, прежде всего, я верил, что ко мне приедет Имярек, потому что не может не приехать, потому что я – Самый Главный Хуй, а она – Самая Главная Пизда на земле; потому что весь мир и был создан для того, чтобы в нем восторжествовала именно наша Любовь. И я в это настолько верил, что еле заставил себя не покупать ей цветов, потому что решил, что коли нет точной договоренности, и все это только моя вера и домыслы, то если я все-таки куплю ей цветов, то все окажется зря, и она не приедет, а если не куплю, то приедет всенепременно.