— Я знаю, что в Америке классовое общество — говорила Дайана, когда мы ранним утром в субботу выехали из Лондона. — Но кем считаете себя вы — аристократом?

— Америку даже при самом большом воображении нельзя назвать бесклассовым обществом, — ответил я, — и я, разумеется, аристократ. Я, конечно, понимаю, что в вашем представлении я не больше чем выскочка, тем не менее и у меня есть скромное родословное древо.

Мой шофер уверенно крутил баранку длинного черного безупречно чистого «ланчестера 40», и мы с Дайаной удобно откинулись на спинку сиденья. Я был, как мне казалось, превосходно одет для уик-энда за городом. Твидовый костюм для этого времени года уже не очень подходил, и на мне была новая серая спортивная пара из шерстяной фланели, мягкая рубашка и синий оксфордский блейзер, на голове жесткая соломенная шляпа-канотье, а на ногах роскошные туфли, купленные накануне на Джермин-стрит. Еще выходя из дома, я подумал: я выгляжу достаточно крепким, чтобы сойти за сорокалетнего.

Рядом со мной сидела Дайана в поношенной серой юбке, желтой блузке и макинтоше, выглядевшем так, как будто его не снимали ни разу после войны. Не считая шофера, мы были в машине одни. Питерсон, О'Рейли и мой слуга Доусон ехали вместе с багажом в «роллс-ройсе».

— Вот уж не думала, что американцы придают значение своим родословным, — заметила Дайана, когда за окнами замелькали убогие предместья северного Лондона, за которыми начинались луга Эссекса.

— Американцы очень разные. Те, к которым отношусь я, об этом не забывают.

— И каковы же те, к которым относитесь вы? Простите, но в конечном счете все вы иностранцы, и мне трудно связать с вами представление о какой-то родословной.

— Как мило сознавать, что вы так же ограничены и чванливы, как все социалисты! Я вырос в среде англосаксонской протестантской иерархии Восточного побережья, секты, известной под названием «янки», людей, в чем-то отдаленно напоминающих англичан. Они прячут свой жестокий прагматизм за принципами своего социального кодекса, включающего такие главные постулаты, как: «Будь всегда верен своему классу» и «Делай бизнес с кем угодно, но ходи на яхте только с джентльменами». Они умны и трудолюбивы, а становясь богатыми и могущественными, чрезвычайно опасны. Среди них имеется незначительное элитное меньшинство, влияющее на всю Америку через крупные инвестиционные банки Уолл-стрита, контролирующие капиталы страны.

— Вы имеете в виду такие банки, как ваш?

— Такие банки, как мой. Я в ужасе, дорогая, от того, что я всего лишь один из крупных капиталистических злодеев, прячущийся за своей древней голландской фамилией.

Она расспрашивала меня о моей семье, и я рассказал ей о том, как Корнелиус Ван Зэйл в 1640 году отплыл в Америку из Шевенингена, чтобы стать гражданином Нового Амстердама.

— Потомки Корнелиуса, Ван Зэйлы, были крупными землевладельцами в тех местах, которые теперь называются графством Уэстчестер, — добавил я. — Они переженились с британцами до такой степени, что, боюсь, я не унаследовал ничего голландского, кроме фамилии. Это, разумеется, и объясняет мою естественную склонность к злодейству, хотя я всегда за честную игру и за добропорядочность, и эта естественная склонность стократно усиливается благодаря тому, что я родился ньюйоркцем.

Она попросила меня рассказать ей о Нью-Йорке, но я просто сказал, что он похож на любой европейский город, трудно поддающийся описанию.

— Как странно думать о нем сейчас, — заметил я, глядя на эссекские поля, — об этом городе, там, на западе, грохочущем в своей собственной, отдельной борозде...

Я замолчал. В этот момент я впервые заподозрил, что начал путешествие по окольным путям времени.

Хотя вовсю сияло солнце, воздух мне казался холодным, но Дайана периодически снимала шляпу и высовывалась в окно, чтобы освежиться, и ветер слегка трепал ее волосы. «Ланчестер» безупречно несся вперед, и когда мы проезжали через деревни, их жители разевали рты, дивясь его великолепию. Я с удовольствием распрощался бы с шофером и вел машину сам, но при моем здоровье об этом нечего было и думать.

Окрестности были приятными, но ничем особенным не отличались. Поля такие ухоженные, какие могут быть только там, где их обрабатывали в течение тысячелетия. Мы проезжали через живописные деревни и веселые торговые городки, утратившие свое значение в конце средних веков, когда Англия повернулась от Европы к Новому Свету, и в мое сознание медленно проникала картина многочисленных георгианских домов, крытых соломой коттеджей и нормандских церквей.

— Десять миль до Нориджа! — провозгласил Доусон, заметив цифру на столбе, мимо которого пронеслась машина.

Открыв карту, я увидел старые дороги, сходившиеся к Нориджу, как спицы в колесе старомодной извозчичьей коляски. Кингс Линн, Кроумер, Ист Дерихэм, Норс Уолшэм, Грейт Ярмут, Бангей и Или — взгляд мой скользил по ободу колеса и наконец задержался на востоке, где знаменитые Норфолкские озера образовывали двухсотмильный водный путь между Норфолком и морем. Я еще дома обвел Мэллингхэм красным карандашом. Он находился юго-западнее Хиклинга, между Вроксхэмом, Хорси и болотами.

— Вы здесь слишком изолированы, — сказал я Дайане, когда она тоже взглянула на карту. Я не бывал раньше в этой части Норфолка, хотя, когда мы с Сильвией во время войны провели два года в Англии, мы иногда навещали друзей, живших близ суффолкской границы. Мне всегда хотелось съездить в Норидж, но дороги здесь плохие, да и по пути — никаких примечательных мест, которые интересно было бы посетить.

— Весь север Норфолка — это тихая заводь, — говорила Дайана, словно вторя моим мыслям. — Здесь кончается дорога, и волны прогресса не докатываются до нас. Некоторые озера, вероятно, сохранили свои размеры такими, какими они были несколько столетий назад, хотя в прошлом часть озер была, несомненно, больше. Существует очень интересный отчет, написанный в тысяча восемьсот шестнадцатом году...

Дайана принялась рассказывать историю озерного края, а я пытался вообразить себе уголок цивилизованного мира, достаточно счастливый для того, чтобы бежать туда от двадцатого столетия.

Мы подъезжали к окраинам Норфолка.

— А где же собор? — разочарованно спросил я, глядя на холм, на котором он должен был стоять, и не видя ничего, кроме простого приземистого замка.

— На середине склона... вот он! Красивый, не правда ли? — отвечала Дайана с приводящей в ярость британской сдержанностью, и удовлетворенно вздохнула.

За массивными стенами территории собора возвышался шпиль. Серые стены виднелись за мощеным внутренним двором. Нащупывая рукой фотоаппарат так же автоматически, как и глупые американские туристы, я выскочил из машины и поспешил к воротам, чтобы полюбоваться средневековой архитектурой.

— Хотите, я проведу вас вокруг? — предложил какой-то оказавшийся рядом со мной местный житель.

Чувствуя себя точно так, как иголка в магнитном поле, я быстро направился к собору.

— Мне кажется, вы идете слишком быстро! — пыхтела рядом со мной Дайана.

Даже Питерсону пришлось прибавить шагу, чтобы поддерживать необходимое расстояние между ним и мной.

Я дошел до ворот, и магнит заработал с какой-то гипнотической силой. Я уже был не иголкой, а леммингом, и когда шел по мощеному двору, ноги мои едва касались булыжников. Для меня было непонятно мое всепоглощающее возбуждение: оно не поддавалось объяснению, но я понимал: меня ожидало что-то значительное. Дойдя до паперти, я остановился под камнем, выпиленным давным-давно безымянным каменщиком.

— Пол, подождите! Не оставляйте меня одну!

Но моя рука уже лежала на железном засове, и небольшой прямоугольник, вырезанный в массивной двери, поддался от моего нажатия.

Я вошел внутрь собора. Хор певчих репетировал странный неортодоксальный английский гимн «Иерусалим». Свет солнечных лучей проникал сквозь витражи высоко надо мной, я слышал, как в вышине парили неземные звуки, словно мрачное отражение призрака Уильяма Блэйка.