Вертолет, круша винтом деревья, теряя лопасти, упал. По счастью, экипаж отделался синяками и шишками, а Малинка и спасенный беглец — царапинами. Инспектор не растерялся — едва коснувшись земли, он подхватил беглеца на руки и, волоча за собой отпущенную бортмехаником веревку, отбежал в сторону. Потом, оставив Сашку, Малинка поспешил к рухнувшей машине, помог выбраться летчику и штурману из перекосившегося, заклиненного фонаря пилотской кабины.

И вот теперь который час горюют они у костра, ожидая, что их выручат.

Впрочем, «горюют» не то слово…

Сначала они занимались бесполезным делом: осматривали разбитый вертолет, словно в их силах было, определив повреждения, хоть как-то отремонтировать машину. Но и отказаться от осмотра груды металлолома они не могли. Разговаривая меж собой преимущественно междометиями, члены экипажа уяснили себе: прогалина совершенно не годилась для высадки пассажиров по техническим причинам — деревья вокруг нее слишком высоки. Не стабилизирующим винтом, так несущим они задели бы какую-либо верхушку. Это могло стоить жизни всем. Разбив несущий винт, они грохнулись бы с высоты двадцати-тридцати метров сами и погребли бы под обломками пассажиров. Это раз. Два — никто, даже сам Пионер Георгиевич, не мог бы и поручиться, что его не подведет вторая рука, которая держала спасенного Сашку Попова. Правда, тогда еще никто не знал, жив ли он. Но если бы Малинка уронил Сашку с высоты девятиэтажного дома, тот наверняка разбился бы насмерть.

Ни бортмеханик, ни штурман не сказали пилоту худого слова, не нашли в его действиях промаха. Но машина погибла.

У инспектора были свои заботы.

Он и не задумывался пока над тем, почему произошла катастрофа. Выручив пилота и штурмана из перекосившейся клетки-фонаря, он оставил их на попечение бортмеханика и поспешил к Сашке. Расстегнув ремень и ватник, он приложился к груди Попова и услышал лишь отдающееся в ушах биение собственного сердца.

— Что ж ты, Попов… — растерянно пробормотал инспектор. — Как же ты так… Ты ж, ну, минуту в воде пробыл… И вот…

Малинка принялся делать искусственное дыхание, потом массировал сердце. И так продолжалось долго, пока Попов не открыл глаза. Сашка уставился на инспектора, забывшего снять шлем мотоциклиста, диковатым взглядом.

— Ну чего, чего ты, Саша… — сказал старший лейтенант и похлопал спасенного по плечу, — Это я, инспектор Малинка. Помнишь меня? Я Пионер Георгиевич.

— Зачем… — прохрипел Попов. — Зачем?

— После, после… Отдохни, — и инспектор, шумно вздохнув, привалился спиной к стволу дерева.

Сашка лежал спокойно и дышал, дышал, дышал, не думая ни о чем, кроме того, что видит небо, верхушки елей и берез, уходящие ввысь, слышит — неподалеку говорят люди. А потом, вдруг вспомнив все, что произошло вчера под вечер, Попов скрючился, будто от удара в живот, и заскрежетал зубами, бормоча:

— Зачем? Зачем?

— Что случилось, Попов? Где болит?

Сашка замер:

«Не знает ничего инспектор? Или притворяется?»

— Да скажи, наконец, что с тобой, Попов?

«Молчать. Молчать! Он ничего не знает. Конечно, нет. Откуда все стало бы известно? Случайно они на меня наткнулись… Молчать! Молчать…» — твердо решил Сашка.

— Не хочешь говорить — не надо… — ровным голосом протянул Малинка.

«Не хочешь говорить» — выходит, что-то знает, — сжался в комок Сашка. — Зна-ает. Ждет, что я сам все расскажу. Во всяких фильмах и книжках преступников убеждают: мол, признание облегчает вину. Так вот прямо и брякнуть… Не-ет… Страшно».

Обернувшись к инспектору, Попов сказал:

— Копалята в рюкзаке. Ешьте.

— Ишь ты, продовольствием запасся. Значит, далеко плыть задумал.

Сашка не ответил.

— Ты молчи, молчи. Только знай — потом труднее говорить будет. За угощение спасибо. Не пропадать же добру. Съедим. Хоть и нарушение это…

Инспектор позвал вертолетчиков, при них развязал рюкзак, показал содержимое: трех глухарят, пачку патронов шестнадцатого калибра, буханку размокшего хлеба и банку тушенки.

— Видите? — спросил инспектор.

— А зачем это нам? — летчик удивленно поднял брови.

— Ружья нет, — констатировал Малинка.

Пилот, догадавшись, что они фактически понятые при обыске, ответил:

— Нет ружья. Утонуло, может?

— Может. Попов разговаривать не желает, а вот угощает. Примем?

— Давно дичиной не лакомились.

— Принято, — подмигнул пилоту Малинка. — Видно, крепко друзья-неразлучники схватились… — проговорил словно невзначай инспектор.

Ничего не ответил Сашка, даже не пошевелился.

— Вот видишь, молчит, — сказал Пионер Георгиевич. — Угощать угощает, а про дело молчит. Неспроста.

Пилот подтвердил:

— Кто же спроста драпать будет?

— Вот и я про то, — молчит, значит подтверждает — мол, было.

«Не удивляется, — отметил про себя Сашка. — Будто о пустяке болтает, словно Филя-тракторист. А чего инспектору удивляться? Сколько лет в милиции работает. Поди, не с таким здесь сталкивался».

Ровный тон Малинки успокаивал Попова незаметно для него самого. Да и жуть перед смертельной опасностью, охватившая его у порога, была слишком близка по времени, чтоб не мог отстраниться от только что пережитой беды, ясно осознать совершенное им вчера. Пока он лишь успокаивал себя:

«Раз Малинка спокоен, еще нечего волноваться. Об остальном — после, после… Когда «после»? Не сейчас, не сию минуту…»

— Где охотились-то, Саш? То, что в речной долине, понятно. А ведь, поди, на просеке. Место самое удобное. Там и избушка есть… Не под открытым небом ночевали? Ты дверь-то снова забил? Так что же было? А?

Летчик взял копалуху за крыло и залюбовался оперением.

— У самого глухаря лучше. Куда! — сказал Пионер Георгиевич. — С одного выстрела убил? А, Саш? Ты убил?

Сашка сел, отодвинулся от инспектора, уперся спиной в ствол, но, не соображая, что же ему мешает, продолжал сучить ногами, скреб каблуками землю, пытаясь отползти еще дальше. Попов косился на старшего лейтенанта, словно тот навел на него пистолет.

— Убил, — кивнул Попов, совсем неожиданно, против своей воли. — Трошку убил. Только я не стрелял. Камень я схватил. Вот! — Он протянул к инспектору ладонь с чуть согнутыми пальцами. Потом поднял глаза на летчика. — Нет! Не может быть…

Пилот кинул копалуху к ногам Попова и пошел прочь, презрительно бросив:

— Машину угробили…

— Я… Я не знаю… Я…

Пионер Георгиевич возился с ремешком мотоциклетного шлема, который все еще торчал на его голове, но лишь теперь инспектор почувствовал, как это сооружение из пробки и дерматина сдавливает лоб, виски. Намокший ремешок не поддавался.

Сашка зажмурился, словно наяву представив себе все происшедшее…

Трошка, стоя на скале, размахнулся, точно гранату собирался бросить, и швырнул то, что было зажато в кулаке, в воздух, в пространство над рекой. Онемев, Сашка следил за рукой Лазарева. Сверкнув, рассыпав искристый блеск, алмаз полетел вверх… Попов видел теперь лишь темноватую точечку, забиравшую все выше, все дальше от берега. Потом на какое-то мгновенье камешек остановился в воздухе. Сашка лишь тогда в полной мере осознал происшедшее во всей его невероятности, непредставимости для него, Сашки. Грянь гром, затрясись под ним, растрескайся земля, оживи и запляши деревья — ничто не потрясло бы его так, как выкинутый Трошкой сверкающий осколочек.

И теперь, когда камешек словно замер над рекой, а затем вдруг будто взорвался в свете солнца невообразимо прекрасным для Сашкиных глаз радужным блеском мечты, Попов дико взвыл. Ему даже показалось, будто его ударили ножом в грудь. Сперло дыхание. Он чуть присел, потом, не разбирая дороги, кинулся Сашка вниз, ломая кусты, ударяясь о скалистые обломки, чтоб успеть приметить, догнать, подхватить, достать камушек.

Ему представилось, что он ни на миг не упускает из виду падающий в реку алмаз. Анка, моторка, машина, новый дом, синие облигации с жирной тройкой — все, все, все падало в коричневую, бугристую от напора реку. И он с разлёту ввалился в воду, не почувствовав мерзлотного холода. Сашка ринулся к тому месту, куда юркнул, блеснув, алмаз. Но тугие струи опутали ноги. Он упал. Стал барахтаться, исступленно бил кулаками воду и все-таки шел к тому, отмеченному его воображением месту, где скрылся камушек, пока не оступился на глубине и река не понесла его.