— Совсем я отсырел,— сказал Казачков.— Погреться нечем?

— Есть. Расход на вас оставлен. Как положено — сто граммчиков.

— Давай, браток.

Казачков выпил поданную ему в жестяной кружке водку, крякнул для порядка, начал неторопливо, с аппетитом есть. У стены напротив кто-то, прикуривая, чиркнул зажигалкой. Рядом с ним завозились, протяжно зевнули. Послышался сонный голос:

— Казачок, что ль, приехал?

— Угу! — ответил Казачков, не оглянувшись,,

— Ну, что там?

— Начали переправляться.

— А немец?

— Немец из орудий и из шестиствольных бьет, аж вода в Дунае кипит. Пехоте-матушке достается! А нам уже дорогу готовят. Машин понаехало! Понтонов! Обратно еле пробились. Говорят, ночью начнут переправу наводить.

— А Дунай? — спросил Снегирь,— Ты видел? Расскажи. Казачков усмехнулся:

— А чего рассказывать! Вода, и все! Мокрая, холодная... И лёд по ней плывет..

Утром Мазников принимал роту.

Машины стояли на окраине села, в саду, Экипажи выстроились каждый возле своего танка и с любопытством поглядывали на нового командира роты, дружески и уважительно улыбались Снегирю.

Народ Виктору понравился. «Как на подбор,—думал он, обходи строй.— Действительно — гвардия!» Свой экипаж он принимал последним. Снегирь довольно торжественно представил новому командиру каждого члена экипажа.

— Механик-водитель гвардии старшина Свиридов Павел Михайлович. Бог вождения.

Перед Мазниковым стоял плотный, почти квадратный парень, с несколько угрюмым выражением лица, с клоком соломенно-жёлтых волос, торчавших из-под засаленного шлема.

Бог вождения? Ну, посмотрим... Давно на «тридцатьчетверке»?

— С декабря сорок первого, товарищ гвардии -капитан,— широко улыбнулся Свиридов.— Под Москвой начал.

Снегирь представил следующего:

— Артиллерийский бог, гвардии сержант Жанабек Кожегулов.

— Лучше — начальник артиллерии,— засмеялся Мазников.

— Точно, товарищ гвардии капитан! — очень бойко, с акцентом сказал Кожегулов.

У него было широкое скуластое лицо и быстрые темные глаза. Небольшой, щупленький, но стройный, он подтянулся, выпячивая грудь.

Снегирь продолжал:

— Имеет две медали «За отвагу».

— За что получил? — взглянул на Кожегулова Виктор.

— Дали, товарищ гвардии капитан. Не знаем.

— А кто под Арадом «фердинанда» подбил? — спросил Снегирь.— Кто под господским двором Эжефи немецкую колонну из засады раздолбал?

— Кожегулов,— весело сказал «начальник артиллерии».

— Радист-пулеметчик Петя Гальченко.

Глаза — вот что поразило Мазникова в этом человеке. Большие, синие, с длинными мохнатыми ресницами, красивые, как у дивчины.

— Сколько времени в экипаже? — спросил Виктор, выдерживая взгляд этих необыкновенных глаз.

— Скоро полгода, товарищ гвардии капитан.

— Ну что ж, отлично! — Мазников обернулся к Снегирю.-— Чем сегодня занимаетесь?

— По плану — подготовка матчасти, профилактика»

— Продолжайте.

Уже сорок восемь часов батальон Талащенко отбивался от противника, который хотел сбросить его в Дунай. Все это время по окопам и траншеям с изнуряющей методичностью били немецкие орудия и минометы. По нескольку раз в день атаковали танки и налетали «юнкерсы». Тише становилось только ночью. Тогда на берегу, у самой воды, хоронили убитых. Тяжелораненых тоже по ночам переправляли на тот берег.

Роты поредели. У многих солдат кончился энзе. Стало туго с патронами и гранатами, их приходилось подбрасывать с левого берега в лодках и на плотах под жестоким артиллерийско-минометным обстрелом.

Капитан Краснов почти не появлялся в штабе батальона, он дневал и ночевал в роте Бельского, которая занимала центральный, наиболее танкоопасный участок обороны.

Рано утром седьмого декабря Бельский, не видевший Краснова со вчерашнего вечера, случайно наткнулся на него в боевом охранении. Замполит сидел на пустом ящике из-под гранат, упершись ногами в стену окопа, на дне которого тускло блестела мутная вода.

Пожав Краснову руку, командир роты осторожно выглянул за бруствер. Вместе с сырым ветром в лицо ему ударила колючая ледяная крупа. Знакомая, за два дня изученная до каждой кочки, серовато-сиреневая в этот рассветный час, стелилась перед окопами снежная равнина. Почти на самом горизонте темнел лесок, а ближе, не более чем в полутора километрах, за реденькой голой посадкой, угадывалась шоссейная дорога. Убитых немцев за ночь припорошило снегом. Метрах в сорока от окопов стояли три «тигра» и «фердинанд» с разорванными гусеницами и бурой обгоревшей броней — их подбила переброшенная в первую же ночь на плацдарм батарея противотанковых орудий.

— Ну вот, опять,— устало и очень спокойно сказал вдруг Бельский.— Седьмой раз за двое суток.— Он протянул замполиту бинокль.— Можешь полюбоваться. На этот раз решили, видно, тихо, без артподготовочки...

Сквозь круглые, слегка помутневшие стекла бинокля, резко приблизившие далекую придорожную посадку, Краснов увидел, как в реденьком тумане за голыми деревьями широкой расчлененной цепью, пригнувшись и изредка перебегая, фронтом к обороне батальона крадутся немцы. Передние солдаты уже приблизились к посадке и быстро залегли, видимо, в канаве на обочине шоссе.

— Точно,— кивнул Краснов, возвращая командиру роты бинокль.— И опять «тигры».

Танки выползли из рощицы и, развернувшись в линию, неторопливо пошли вперед. Сырой ветер донес прерывистый, приглушенный расстоянием гул их моторов.

Ударили немецкие орудия и минометы, и сразу же поднялись и, стреляя из автоматов, побежали по снежной целине солдаты, лежавшие в придорожной посадке. Четыре танка двинулись на центр роты, остальные стали охватывать ее с флангов: два — слева, один — справа.

Тяжко встряхнув землю, где-то очень близко разорвался снаряд. Нырнувшего в траншею Бельского упругой волной воздуха отшвырнуло назад. За поворотом кто-то, вскрикнув, грузно упал в воду. На мгновение командир роты увидел в дыму Краснова. Низко пригибаясь, тот бежал по ходу сообщения к окопам петеэровцев.

— Гранаты к бою! — крикнул Бельский.

— Гранаты к бою! — повторило несколько голосов.

Нефедов стоял неподалеку от ячейки командира роты, в обвалившемся окопе, и, не мигая, глядел на шедшие по грязному снегу танки. «Вот теперь,— сказал он самому себе.— Обязательно теперь! Только бы удалось!» Он сейчас очень хотел, чтобы именно на него, прямо на него пошел хотя бы один немецкий танк.

Позавчера на рассвете, когда взвод хоронил своего командира гвардии лейтенанта Волобуева, Приходько все-таки не сдержался, кивнув в сторону Нефедова, громко и зло проговорил:

— Надо ж было этой детине кувырнуться в воду! Може б, все тихо обошлось...

Все эти двое суток Нефедов жил одной мыслью: искупить свою вину. Ему казалось, что пока он не сделает этого, быть ему в роте чужим человеком.

И вот этот час наступил: прямо на окоп, подминая гусеницами грязный снег, медленно шел «тигр». Глядя на него, Нефедов удивлялся своему спокойствию. Он не чувствовал страха, ему казалось, что в окопе стоит не он, Нефедов, а кто-то другой. Стало очень легко, наверно, потому, что принятое решение отрезало путь к отступлению и об отступлении уже не надо было думать.

«Ну, Петя, пошел!..»

Он уперся ногами в стенки окопа и, вывалившись наружу, упал в жесткий, ноздреватый снег. У самой головы, жутко сверкнув красным, свистнуло несколько пуль — экипаж танка бил трассирующими из пулемета. Нефедов пересилил секундное желание сползти обратно в окоп и, отрешившись от всего, бросился вперед, слыша, как колотится под полушубком сердце. Ветер хлестнул ему в глаза жгучей колючей пылью.

Он бежал, видя перед собой только загородившую все небо грязно-серую грохочущую махину танка с длинным стволом пушки. Метрах в тридцати от машины он снова упал в снег. «Не убило, жив!.. Не убило, жив!..» Но когда захотел подняться, почувствовал: непослушной и тяжелой стала левая нога. Стиснув зубы, Нефедов приподнялся на локте, вырвал из рукоятки противотанковой гранаты холщовый флажок предохранителя. «Все равно подорву!..»