Коля Лапин не сделал ни первого, ни второго, ни пятого. Коля Лапин учился на третьем курсе горного института. Основное занятие до революции - учащийся, социальное происхождение - сын служащих. В то время еще были "белые пятна". Самые настоящие "белые пятна" с еле намеченными пунктирами рек и горных хребтов. Это тоже был шанс для славы, место в истории и место под солнцем. Пряный запах возможностей кружил Коле Лапину голову. Он учился на третьем курсе. В прославленных, еще Петром I основанных стенах шумели нервные парни в буденовках. В общежитии день и ночь зубрили тугодумные рабфаковцы. Коля Лапин учился легко - как-никак гимназия. На третьем курсе ослепительный вихрь перспектив увел его из института. По договоренности с одним обаятельным джентльменом из Владивостока Коля Лапин уехал на Чукотку. Искать золотишко. Золото искали все: американцы, норвежцы, просто не имеющие ясной биографии люди. С Чукотки он не вернулся, исчез человек в переливчатых миражах пустыни Счастливого Шанса. Может, махнул через пролив в Америку курить по-миллионерски сигары и искать свою фамилию в справочнике "Кто есть кто".

Вероятно, не стоило бы вспоминать о несбывшемся горном инженере Николае Лапине, если бы после него не осталось письмо. Писал человек с Чукотки знакомому по курсу, звал к себе в помощники. Письмо было цветистое: с экзотикой, с ницшеанской жилкой, с длинными описаниями природы. Где-то между стишками Надсона и просьбой передать привет Б. К. чувствительно писалось о розовых, как груди юных чукчанок, комках миридолита. Пустышный, но поэтический минерал, достойный, чтобы его упомянул золотоискатель. Письмо сохранилось и вспомнилось лет через двадцать с лишком. Может быть, наш шеф вспомнил о нем на заседании коллегии министерства, когда ставился вопрос о мидии. Вспомнил и полез искать в старых ящиках, где лежали всякие бумажки и желтые фотографии.

Было другое время, и был другой человек. Серго Кахидзе, веселый человек с Кавказа. "Белые пятна" таяли, как снег под апрельским солнцем. Серго любил солнце, но любил и снег. Может быть, поэтому он попал с экспедицией "Союззолота" на Чукотку. После Кахидзе остались карты, остались томики геологических отчетов. Собственно, в отчетах не было ни слова о миридолите. Кахидзе искал тяжелые и нужные вещи: золото, уголь, нефть. То, что нужно было для индустрии века пара и электричества.

Его не интересовали красивые цветочки камерного царства. К счастью, Кахидзе был человек с Кавказа и, значит, немножно поэт. В те времена романтической геологии отчеты писались в свободном и ярком стиле рассказов о путешествиях. Железная рука циркуляров и предписаний еще не свела их содержание к перечислению увиденного и предполагаемого на непонятном для дилетантов языке науки.

В одном из предисловий, увлекшись в сравнении мира живой и неживой природы, Кахидзе пишет о розовых и фиолетовых красках лепидолита на фоне молочного кварца и о белых жилах этого кварца на темных склонах Чукотских гор. Он писал о том, что со временем человек научится видеть и понимать газоны цветов-минералов, парки горных пород, хрупкие листья кристаллов, узловатые стволы жил. Будет время, и человек сможет ясно ощутить и понять рождение, рост и смерть материков и морей. Он писал о том, что геология избавит от безработицы поэтов и художников, специализирующихся по природе. Кахидзе погиб в 1944 году. В его коллекциях нашли два образца с миридолитом.

Во второй половине XX века человек сух и педантичен. Из ницшеанских строк кандидата в миллионеры, из поэмы-мечты инженера-лейтенанта саперных войск Кахидзе мы просто составили "круг наиболее достоверного места предполагаемых находок миридолита". Только Мишка после одного из прокуренных заседаний у меня в комнате сказал, что он разыщет хоть одну из консервных банок, брошенных в тридцать четвертом году Кахидзе, и сделает из нее кубок. "Для лучших минут жизни" - так сказал Мишка.

Наш маршрут пересекает "круг наиболее достоверного...". Поэтому мы думаем о миридолите. Времена сменились. Блестящий, как ногти "роскошных блондинок", минерал стал нужен для сверхъемких аккумуляторов, для сплавов... если хотите, даже для производства кондиционированного воздуха.

Трагикомедия

В последний раз переходим вброд Эргувеем. Мы идем, растянувшись цепочкой. Впереди Мишка, за ним я, потом ребята, Виктор замыкает.

Где-то в горах на востоке прошли дожди. Вода Эргувеема сера, как содатская шинель, тревожно взмахивают голыми ветками вырванные водой кусты. Мишка осторожно нащупывает брод. Даже ему вода доходит до паха.

- Иах, - тревожно раздается сзади.

Я оглядываюсь и вижу огромные суматошные глаза Декадента - Вальку сбило с ног.

Не помню, как мы выскочили на берег. Вальку несло уже по самой середине. Путаясь в завязках тюков, мы гнались за ним по отмели. Черная точка головы исчезала в волнах.

- Эх, боги-черти, утонет парень! - крикнул кто-то.

Мишка бежал впереди, как невиданный яркий зверь-прыгун. Ковбойка пламенела на ветру. Боги-черти на этот раз оплошали. Вальку прибило к берегу метров на триста ниже. Мы догоняли его уже вплавь.

- На кой черт мошились? - прошепелявил Валька. В зубах у него был ружейный ремень. Рюкзака не было.

Мы долго и облегченно смеялись. Коварный северный ветерок вздувал на коже пупырышки, мы сидели на галечниковой косе и выжимали одежду. Желтая вода Эргувеема спешила на юг, вместе с ней спешил к югу и Валькин рюкзак с продуктами.

Было похоже, что придется застрять здесь на целый день. Чтобы не терять времени, Виктор один пошел искать бочку с продуктами, что заброшена весной на самолете.

Постепенно все успокоилось. Ветер и солнце сушили подмокшие вещички. Мы лежали, покуривали, разглядывали пейзаж. Хороший кругом пейзаж, все маленькое. Коричневые прутики березки лихо торчат на кочках, и небо, как старенькое одеяло, висит над этим миром: над кочками, над березкой, над нами.

"Квлг-квлг", - бормотали на речном дне камни. Лемминг выполз из-за кочки, недоверчиво посмотрел на нас бусинками глаз, потом зашуршал-забегал. Аккуратный был такой зверек, в коричневой добротной шубке. Какие-то неведомые нам травинки увлеченно кивали друг другу головами на соседней кочке.

"Да, вот она, жизнь. Контрасты", - подумал я.

- Так вот гибнут люди, - философски замечает Лжедимитрий III.

- Если так, то хорошо, - сурово ответствовал Леха.

- Давайте, юноши, поживем еще! - предложил Мишка.

Что за зверь манихеец?

Мы идем в светлом тумане ночи. Тревожно голгочет тундра. Видимо, ей плохо спится при таком свете. Километров за пятнадцать отсюда нас ждет Виктор. С ним куча всяких вкусных вещей.

- Мы еще поживем, Валюха! - подмигивает Мишка. Мишкин голос гулок, как орудийный выстрел. На весь спящий полуостров раздается ночной стук гальки под сапогами.

Мы находим Виктора так же легко, как "под часами на Арбате в шесть". Он дремлет у потухшего костерка. На грязном лице ввалились щеки. Что-то неладно.

- Я не нашел бочки с продуктами, - тихо говорит Виктор.

- Мы еще поживем, ребята, - машинально бормочет Мишка.

Мы ищем бочку два дня. Мы облазили десяток островков и проток. Бочки нет. Мы тщательно сравниваем аэрофотоснимок, где она отмечена, с местностью. Черт разберется в этих протоках, рукавах, островах и старицах! Очень может быть, что ошибся тот человек, что раскидывал бочки зимой с самолета. Тогда был снег, угадай под ним, какой это остров! Очень может быть, что ошибаемся мы. Бочки нет.

Следующий лабаз уже на озере Асонг-Кюель. Туда дней десять работы. Если не будет туманов, если не будет дождей, если мы будем работать как черти, если...

Мы решаем рискнуть. Виктор заклыдывает отчаянной длины маршруты. Мы должны, не прерывая работы, дойти за десять дней до Асонг-Кюеля.

- Вперед, тигры! - напутствует нам по утрам Виктор.

- Есть, начальник! - рычим мы.

На третий день Григорий Отрепьев изобрел новое блюдо: остатки муки пополам с прошлогодней брусникой. Имя ему - "Мечта гипертоника".