Валентин встал, сделал несколько шагов по кабинету, подошел, видимо, по привычке к охну, и тут же отвернулся, чтобы не видеть бушующей жизни — там, на всех трёх ярусах города.

Он снова подошел к нам, но в кресло не сел, отодвинул его. Вместо него придвинул чёрную экранную доску на подставке, — так, чтобы нам хорошо было видно. Взял в руки чертёжный электронный фломастер.

— Итак, о главном, — сказал он, собираясь, глядя на доску. — Если природа пока еще не может сохранить мыслящую материю, значит она сака должна позаботиться об этом, найти способ продлить свою жизнь после гибели оболочки. Тут можно было идти разными путями. Можно было попытаться сохранить в искусственных условиях жизнь мозгу. Такие попытки делались, вы знаете. Но мозг, живущий в банке с раствором и ждущий возможности переселиться в какое-нибудь молодое тело, — слишком жалкое зрелище для окружающих и слишком унизительное состояние для мыслящего мозга. Не говоря уже о том, что тут нарушаются связи со средой, то есть происходит изменение личности.

Я попробовал идти иным путем — более сложным, но, как мне кажется, более перспективным. Он состоит из двух этапов. Первый — при помощи биотронного запоминающего комплекса записать личность… — Валентин быстро набрасывал на доске схему: человек и идущие от него импульсы, попадающие в запоминающее устройство. — Второй этап — воссоздать затем личность при помощи того же запоминающего комплекса. Ну, с первой задачей я как будто справился, — грустно усмехнулся он. — Тот ящик, который вы получили, Аллан, и есть биотронное запоминающее устройство, в котором содержится моя личность. В течение пяти последних лет вся моя умственная деятельность записывалась этим устройством. Большей частью ото происходило в Институте, так как последнее время я, в основном, проводил там. Записывались не только импульсы мозга, записывались при этом и изображение, и голос. Таким образом, в ящик было введено все — весь запас моих знаний, весь мой предшествующий опыт, все мои привычки и даже все мои недостатки. Для полноты картины я старался записывать себя не только в Институте, но и дома, и во время путешествий. Помните, Аллан, вы все потешались надо мной, когда во время полета на Эру я и днем и ночью не расставался с кожаным шлемом, вы еще говорили, что он прирастет к моей голове. Так вот, в этом шлеме находились датчики и портативное записывающее устройство. Потом я ввёл его все в тот же ящик. Так, постепенно, я вводил туда все, что касалось меня, все, что, конечно, поддавалось фиксации. Можно сказать, что постепенно, шаг за шагом, я переселялся в этот ящик со всеми своими потрохами… И вот, как видите, переселился…

Он обернулся к нам, у него было улыбающееся лицо, но улыбка была какая-то жалкая…

— Переселиться — переселился, — повторил он, — и, как видите, довольно удачно. И далее, я бы сказал, вовремя. Не так ли? Вы ведь воспринимаете меня, как живого?

— Да, — сказал Аллан. — Абсолютно.

— Ну что ж, значит, с этой задачей я справился…

Он стоял задумавшись, с фломастером в руке.

— Я смогу работать дальше, смогу направлять работу лаборатории… — он говорил, словно убеждал себя в чём-то, словно доказывая себе, что был прав.

— Да, конечно, — сказал Аллан. — А если хочешь, мы возьмем тебя в космос, полетим, как прежде… — Он словно оправдывался в чём-то перед Валентином, словно убеждал его, что положение у нас у всех равное, что мы с ним — живые и Валентин, записанный в ящике, — это одно и то же. Но все трое мы одновременно почувствовали неловкость. Видимо, оттого, что в воздухе все время висело что-то недосказанное.

— Ну хорошо, с первой задачей ты справился прекрасно, я бы даже сказал, удивительно. Мы воспринимаем тебя сейчас, как если бы ты был, ну, скажем, в космосе, и мы с тобой держали связь. Верно я говорю, Виктор?

— Да, — согласился я. — Это, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Я, например, никак не могу осознать, что мы разговариваем сейчас… с биотронным ящиком, хотя понимаю, что это так.

— Не совсем так, — быстро поправил меня Аллан и посмотрел на экран. — Общаемся мы все-таки с ним самим, с его личностью, а ящик, он, ну как бы явился соединительным мостом между нами и Валентином… Так ведь, Валентин?

— Да, пожалуй, — сказал Валентин, но не очень уверенно. — Я ощущаю себя так, как раньше, я чувствую себя все время связанным с ящиком, но не чувствую своей зависимости от него. Скорей, наоборот. Я знаю, что он зависит от меня. При желании я могу его выключить, при желании могу стереть ту или иную запись, могу даже…

Мы с Алланом застыли, разинув рты. Вид у нас, судя по всему, был довольно глупый, потому что Валентин замолчал, перевел взгляд с него на меня.

— Как ты обычно включал ящик? — спросил Аллан.

— Нажимал кнопку на пульте. Вот эту, красную. — Он подошел к большой вертикальной панели, смонтированной на стене. — Видите, она сейчас нажата и горит красный свет. А когда хотел выключить, нажимал соседнюю, чёрную. Вот, смотрите…

Аллан поднял руку, но не успел звука вымолвить — Валентин нажал чёрную кнопку и экран стал гаснуть. Сперва он затуманился, изображение расплылось, размылось, потом оно совсем пропало, наступила какая-то странная полутьма, и голос Валентина пропал, но в то же время на экране мелькали неясные тени, и какие-то странные обрывки звуков, перемешиваясь, слышались в отдалении, то усиливаясь, то замирая совсем.

— Валентин! — закричал Аллан. — Валентин! Нажми красную кнопку! Ты слышишь меня? — повторял он властно, — Нажми красную кнопку!

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Ведь никакой кнопки в действительности нет…

Но Аллан не слушал меня.

— Валентин! Валентин! — кричал он. — Ты слышишь меня?

— Сейчас, погодите… — услышали мы какой-то сонный голос с экрана. — Тут темно, я ничего не вижу… Ага, вот, нащупал…

Экран вновь засветился. Валентин стоял у панели и щурился от света.

— Не нажимай больше чёрную кнопку, — сказал Аллан с облегчением. — Что ты чувствовал, когда, выключил ящик?

— Я, кажется, уснул. Потом услышал сквозь сон твой голос. Ты звал меня?

— Да.

— Раньше этого не было… — виновато сказал Валентин.

— Ты понимаешь, что произошло? — спросил Аллан.

— Кажется, понимаю… Когда я раньше нажимал кнопку, ящик отключался, а я продолжал действовать без него. Теперь я нажал ее…

— Ты нажал ее в своем воображении.

— Да. Отключить его по-настоящему я не мог. Но он повел себя так, как если бы его действительно отключили. Сознание мое затуманилось… Видимо, я спал.

— Больше не делай этого, — сказал Аллан. — Бог его знает, сумеешь ли ты включить в следующий раз. Ты говорил, что можешь стирать записи?

— Да, вот этим рычагом.

— Никогда не прикасайся к нему, слышишь?

— Хорошо.

— Ну, а теперь я отключу тебя. По-настоящему отключу, а потом включу снова. Так что ты не бойся.

— А я не боюсь, — улыбнулся Валентин.

— Садись в кресло.

Валентин послушно сел и спокойно посмотрел на Аллана.

— Готов?

— Готов.

— Выключаю.

Он вынул вилку, отключающую питание ящика.

Экран совсем погас. Теперь мы видели только его холодную вогнутую матовую поверхность. Несколько секунд мы молча смотрели на экран.

— Что он должен сейчас чувствовать? — спросил я.

— Не знаю. Скорей всего — ничего. Полный провал.

Он подождал еще немного. Затем включил. Валентин сидел в кресле, в той же позе.

— Что ты чувствовал?

— Ничего. Мне казалось, что ничего не изменилось. Ты выключал?

— Выключал. — Сказал Аллан. — С этим ясно. Ты возвращаешься к себе на той же точке, на которой ящик был отключен. Ты не устал? Может быть, на сегодня хватит?

— Может быть… — задумчиво сказал Валентин.

— Ну? Что вы обо всем этом думаете? — спросил меня Аллан, когда мы остались вдвоем.

Я не оговорился, не могу подобрать другого слова. Мы действительно только что были втроем, но вот Валентин ушёл. Ушёл куда-то к себе.