А лестница в парадном держалась, она была металлическая, и Димка кинулся но ней вверх, вбежал в квартиру, и в дыму, в отблесках племени, натыкаясь на разбросанную, перевернутую мебель, стал пробираться внутрь. И вдруг ему показалось, что он слышит стой, кто-то тихо стонал там, возле балкона. Он стал расшвыривать какие-то обломки, добрался до балкона и увидел Нелю, она косо сидела на полу, прислонившись спиной к уцелевшей стене, пытаясь, видимо, подняться. Она вся была белая от осыпавшейся штукатурки, словно мукой засыпана.

Он поднял ее, попытался поставить на ноги, но она падала, тогда он прислонил ее к стене, подставил спину, перекинул ее руки через свои плечи, наклонился и потащил на себе. Он уже приближался к лестнице, когда опять что-то ухнуло и посыпалось, и от этого грохота, она, видно, пришла в себя.

— Мама! — закричала она. — Там моя мама! — И стала рваться к провалу, за которым бушевало пламя. Он изо всех сил тащил ее вниз, а она вырывалась, билась, кричала, что мама стояла там, возле той стены, которая упала…

Он вытащил ее на улицу, передал дружинникам и кинулся опять в дом вместе с двумя другими людьми.

Но никого больше они не нашли.

Несколько дней Неля жила у них. Димкина мать не отходила он нее, выхаживала, кормила с ложечки, говорила ей ласковые слова, утешала, как могла.

А Неля молчала, не произносила ни слова. Она лежала на Димкиной кровати лицом к окну, смотрела застывшим взглядом на уцелевший фасад своего дома, не плакала, только по лицу ее время от времени проходила судорога.

Это больше всего пугало Димкину мать.

На пятый или шестой день пришло письмо от Нелиного отца. Он писал, что жив и здоров, они ведут тяжелые бои, фашисты собрали большие силы и пока приходится трудно. Но все это временно, подойдет час — и они разобьют фашизм наголову, так что он больше никогда не поднимется. Он сообщил номер полевой почты, просил написать, как они там, и просил, чтобы обязательно уехали, не оставались в городе.

Димка прочитал письмо вслух, и тогда Неля впервые заплакала. Она плакала долго, сотрясаясь всем телом, а потом затихла и уснула.

Утром прибежал Андрей. Он сказал, что вечером госпиталь уезжает специальным поездом, семьи врачей едут тоже, и он мог бы взять Нелю с собой, сказать, что она его сестра.

— Нелечка, деточка, может, поедешь с ними, — Димкина мать ласково наклонилась к ней.

Неля отрицательно покачала головой.

— Ты можешь, конечна, с нами остаться, мы рады будем. Да только видишь, что пишет твой папа — семьям командиров никак нельзя оставаться. Да и поправиться тебе нужно, а тут у нас сама видишь, что делается… Все же там будешь под присмотром докторов, они в случае чего помогут… А там, глядишь, и мы с Димой соберемся, тоже двинемся, приедем к вам. Поезжай, доченька.

Неля посмотрела на Димкину мать, потом на Димку и отвернулась к стене.

Собрали они Нелю, одежду кое-какую нашли, продукты на дорогу наскребли: Димка сбегал, договорился со знакомым извозчиком, и тот за десять рублей согласился подвезти их к товарной станции, откуда отправлялся специальный состав.

Димка вместе С матерью повезли Нелю к поезду, сами усадили ее. А она была безучастная, равнодушная ко всему.

И только в последний момент, когда им надо было уходить, она вдруг кинулась к Димке, обхватила его голову руками — и все кричала сквозь слезы: «Нет, нет, нет…»

Пришлось людям отрывать их друг от друга, и Димка прыгал с подножки, когда поезд тронулся…

… Уже стемнело, когда Лукьянов подъехал к гостинице. «Хорошо, что темно, думал он по дороге, — что ничего нельзя разглядеть и узнать. Слишком много для первого раза».

В такси он сидел, глядя куда-то в пол, стараясь не смотреть по сторонам, не узнавать, не вспоминать. Цветные огни светофоров, голубые искры троллейбусов — все было такое же, как в других городах, создавало иллюзию, что он все еще там, далеко, за тридевять земель отсюда. Таксист — вертлявый парень в кокетливой форменной фуражке — несколько раз порывался что-то сказать или спросить, но так и не сказал ничего, — видно, состояние пассажира передалось ему. Лукьянов оценил подвиг и в благодарность щедро переплатил. Потом он взял из багажника свой чемодан и вошел в холл гостиницы.

Номер был заказан еще вчера, из Москвы, поэтому ждать не пришлось, его тут же провели на третий этаж, в довольно просторную комнату с широкой двуспальной диван-кроватью, широким, почти во Всю стену, окном, и большим полированным письменным столом со множеством ЯЩИКОВ.

Окно было задернуто тяжелой коричневой портьерой, звуки улицы едва долетали сюда, в номере было тихо, спокойно. Он напоминал десятки других номеров, в других городах, где Лукьянову приходилось останавливаться, я это тоже как-то успокаивало. Впервые Лукьянов с благодарностью подумал о великой силе стандарта.

Он отодвинул вбок дверь стенного шкафа, повесил на плечики свой плащ, обернулся, чтобы взять чемодан, и тут заметил на тумбочке возле кровати телефон.

И разом облетело все его искусственное спокойствие. Он смотрел на белый диск с черными цифрами внутри и чувствовал, как опять поднимается в груди волна щемящей тревоги….

Сейчас он снимет трубку, наберет номер, указанный в телеграмме, и услышит неповторимый голос своей юности, своего короткого незабываемого детства…

Он заставил себя подойти к окну, сдвинуть штору и увидеть город, сбегающий к морю мириадами теплых огней.

Он заставил себя повторить несколько раз. «Семнадцать лет», «семнадцать лет», «семнадцать лет»… И представить себе, что происходит с девушками спустя семнадцать лет.

Потом он заставил себя подойти к зеркалу, увидеть усталое сухощавое лицо, с впалыми щеками, с седеющими висками… И улыбнуться этому лицу неестественной, вымученной улыбкой. — , Вот теперь можно, — сказал он себе. — Теперь иди и звони.

Он достал из внутреннего кармана пиджака телеграмму, сел на кровать, снял трубку…

… - Я слушаю, — отозвался на другом конце провода далекий, до боли знакомый голос.

Я слушаю, — повторила она так же тихо, но встревоженно, а Лукьянов все сидел оглушенный, как будто стены валились вокруг.

— Здравствуй, — проговорил он наконец. — Здравствуй, Неля!

Теперь она молчала. Молчала так долго, что Лукьянов спросил:

— Ты слышишь меня?

— Слы-шу… — с трудом выговорила она, и он понял, что ее душат слезы. Она заплакала тихо, сдавленно, стараясь, чтобы он не услышал.

Что случилось, Неля? Ну, говори, что случилось?

— Я… Я не могу сейчас говорить… Я… — и вдруг она закричала шепотом: — Димочка!

В этом беззвучном крике было все: и отчаяние, и надежда, и воспоминания — все, все…

Наконец она успокоилась немного, спросила:

— Откуда ты говоришь?

Из гостиницы. Я только что приехал. Получил твою телеграмму и приехал.

— Спасибо. Ты прости меня, но я совсем потеряла голову…

— Так что же все-таки произошло? С Андреем что-нибудь?

Нет, с Димой, с сыном… — она опять заплакала и долго не могла успокоиться, но он терпеливо ждал, соображая, сколько лет ее сыну, должно быть, лет шестнадцать, ведь он родился через год после того, как Лукьянов уехал.

— Так что же все-таки, в двух словах?

— Его… Он… в тюрьме…

Последнее слово она произнесла через силу, и столько ужаса было в ее голосе, когда она сказала «в тюрьме», что Лукьянов понял: для нее само это сочетание — сын и тюрьма — было невыразимо страшным, не укладывалось ни в мозгу, ни в сердце.

— Так… — сказал Лукьянов. — Как тебя найти? Где ты находишься?

— На даче. Мы ведь в Москве живем, а здесь у нас дача. На шестнадцатой станции. Ты не забыл, как ехать?

— Я ничего не забыл, Неля. Ничего…

Она замолчала. Он слышал в трубке ее затаенное дыха мне. Может быть, в эту минуту она пожалела, что вызвала его? Не надо было этого говорить.